Присяжный

Берте Эли

– Ах, разве можно сомневаться в моем выборе, – произнес Робертен. – Счастье слышать…

– Пусть будет по-вашему! – перебил его де ла Сутьер и, потирая руки, захохотал громче прежнего: – В ваши годы, когда я был просто корнетом, я выбрал бы то же, что и вы, но вкусы и мнения меняются с годами!

Арман подал руку Пальмире, чтобы пройти в смежную комнату. Гостиная замка имела такой же мрачный и обветшалый вид, как и все остальные части старого дома. Мебель состояла из дивана и кресел, выкрашенных масляной краской, с обивкой из желтого драпа, полинялого и подточенного

молью. Среди этого старого, негодного хлама, за который торговец подержанными вещами не дал бы ничего, выделялся лишь один предмет – дорогой палисандровый рояль.

Пальмира села к роялю и, перерыв все ноты, лежавшие на этажерке, заиграла блистательную прелюдию. Робертен сидел возле нее и следил глазами за проворными пальчиками, белизна которых вырисовывалась даже на фоне слоновой кости.

– Что мне вам сыграть, месье Арман? – спросила девушка с готовностью уверенной в себе актрисы. – Нет ли у вас какой-нибудь любимой пьесы?

– Полностью полагаюсь на ваш вкус. Пьеса, которую предпочтете вы, не сможет мне не понравиться.

Пальмира запела романс, который ей казался вершиной чувствительности и сладкозвучия.

– Ну вот и прекрасно, – сказал де ла Сутьер. – Я удаляюсь, музыка после еды оказывает на меня усыпляющее действие. До свидания.

Неприятные мысли, с утра осаждавшие де ла Сутьера, совершенно рассеялись, но неожиданное обстоятельство опять испортило ему настроение. Он полагал, что жокей-англичанин ждал его в манеже, но оказалось, что Джон забыл про свою обязанность. Он и второй жокей Батист, красовавшиеся во всем блеске своих новых курток и сапог с белыми отворотами, изволили болтать с Женни Мерье, которая сидела на перилах водопоя и кокетничала с ними.

Увидав господина, который быстро приближался к ним с поднятым хлыстом, они бросились врассыпную.

– Сэр! – воскликнул Джон. – Бореас сейчас же будет оседлан!

– Месье! – закричал Батист. – Я бегу чистить Зеноби!

Благодаря своему проворству на этот раз оба отделались шквалом ругательств и угроз, посланным им вслед де ла Сутьером, и исчезли в конюшне.

Женни оставалась спокойной, будто гроза, разразившаяся над ее злосчастными поклонниками, не представляла для нее никакой опасности. Мало того, пока они спасались от разгневанного хозяина, она весело хохотала, и ее звонкий смех сливался с грозными ругательствами де ла Сутьера. Перила, на которых она сидела, были довольно высоки, и крошечные ножки, обутые в миниатюрные ботинки, не касались земли, так что она хлопала ими одна о другую в припадке озорной веселости и заливалась хохотом, закинув назад шаловливую и своенравную головку. Она еще продолжала смеяться, когда де ла Сутьер внезапно перестал бранить жокеев и подошел к ней.

– У вас еще много здесь работы? – спросил он сухо.

– Много, месье, – ответила она развязно, – мне надо сшить несколько платьев хозяйке и другие вещи.

– Жаль, я решил, что впредь здесь будут обходиться без ваших услуг. Сегодня вечером я рассчитаюсь с вами, и завтра вас отвезут назад в город к вашим родным.

– Вы меня отсылаете, сударь? – ответила Женни, не переставая

улыбаться. – Это, наверно, шутка?

– Я слишком долго терпел ваше присутствие. Приготовьтесь ехать завтра утром. Я жалею, что одноколка с лошадью садовника на ярмарке в Салиньяке, а то отослал бы вас уже сегодня вечером.

Молодая швея поняла наконец, что хозяин настроен серьезно.

– Боже мой, месье, что я сделала? Разве моя вина, что ваши жокеи бегают за мной, когда я показываюсь на дворе? Я и не думаю с ними заигрывать, могу вас уверить.

– Не беспокойтесь, они не побегут за вами в город. Будьте готовы ехать завтра утром.

Он хотел уже идти, когда девушка дерзко устремила на него свои черные и проницательные глаза.

– Вы отсылаете меня не из-за ваших слуг, не правда ли? – сказала она, спускаясь с перил на землю. – У вас на то… другая причина?

Как ни был груб де ла Сутьер, но он невольно отвернулся и ответил:

– Я отсылаю вас, потому что мне давно не нравятся ваши манеры, – этого пояснения вам должно быть достаточно.

Он повернулся и направился твердым шагом к манежу, а Женни, раскрасневшаяся и с нахмуренным лицом, вернулась в дом. Часом позднее Пальмира вошла в свою комнату переодеться к прогулке с отцом и Робертеном. Она казалась очень веселой и не заметила надутого вида горничной, которая молча шила в углу.

– У Армана Робертена большая душа, несмотря на его богатство. Верь после этого сплетням! Когда я пела ему романс «Дочь изгнанника», он задыхался от волнения и сказал мне, что никогда и ничей голос не трогал его так глубоко, как мой.

– Очень любезно с его стороны, – холодно ответила Женни. – Ваш отец, вероятно, научил его, что подобная приторная чувствительность может вам понравиться.

– Чему же ты, наконец, веришь, Женни? В самых естественных вещах ты видишь холодный расчет. Интересно, что же ты скажешь о том, что еще произошло между нами. Я закончила петь, и мы разговорились. Когда я имела неловкость упомянуть об отце Армана, он чуть не расплакался и сказал: «В моей жизни есть горькие воспоминания». Я была в отчаянии от своей неосторожности.

– Только этого недоставало! – сказала Женни с насмешливым видом. – Теперь вы восторгаетесь этим молодым человеком, потому что отец его умер недоброй смертью. Что оттолкнуло бы другую, для вас – лишняя причина восторгаться. Если месье Арман так вам нравится, выходите за него, ваш папенька будет очень рад.

– Как, Женни! – возразила Пальмира, смотрясь в зеркало. – Разве ты полагаешь, что я способна забыть бедного Теодора только потому, что оказываю внимание месье Робертену?

– Забывайте его или не забывайте, это дело ваше, – резко ответила Женни. – Что касается меня, то я больше не смогу заниматься вашими делами, потому что уезжаю из замка.

– Что ты говоришь? – удивленно воскликнула Пальмира. – Ты уезжаешь?

– Естественно, если меня прогоняют. – И горничная рассказала, что получила от де ла Сутьера приказ оставить замок.

– Но почему папа это сделал?

– Разве он обязан объяснять причину? Я ему не нравлюсь.