Присяжный

Берте Эли

– Итак, сборщик податей Теодор Бьенасси вел разом две любовные переписки: одну для выражения глубоких и почтительных чувств мадемуазель де ла Сутьер, другую, далеко не глубокомысленную и не почтительную, с вами, не так ли?

Женни потупила голову.

– Я не стану судить о поведении покойного Бьенасси, поскольку для него самого оно имело самые гибельные последствия. Но вы, Женни Мерье, не помогали ли ему осаждать мадемуазель де ла Сутьер докучливым вниманием? Не вы ли, например, предупреждали его, в какой день и в какое время вы будете гулять с мадемуазель в окрестностях

Рокроля? Ведь это благодаря вам он несколько раз встречался и заводил разговор с мадемуазель де ла Сутьер?

– Они встречались раза два-три случайно, но госпожа ничего не говорила, месье Бьенасси один разглагольствовал и с уморительным кривлянием читал наизусть несколько фраз из романов. Зная, какой он весельчак, я с трудом сдерживалась от смеха.

– Они видались без вас?

– Никогда.

– Как бы то ни было, а вы поступали очень непохвально, и месье де ла Сутьер имел основательные причины выгнать вас из дома, как сделал это в день рокового происшествия.

Новый укор председателя заставил девушку побледнеть.

– Теперь, Женни Мерье, – продолжал он, – мы перейдем к событиям, произошедшим за несколько минут до убийства. Кому предназначалось письмо, которое месье де ла Сутьер увидел в руках Батиста? Говорят, оно затерялось и поэтому не может быть представлено в суде. На нем не было ни адреса, ни подписи.

– Оно предназначалось мадемуазель де ла Сутьер.

– В конце этого послания, по обыкновению напыщенного и непонятного, не было ли приписано несколько слов карандашом?

– Было. Месье Бьенасси выражал в приписке свою решимость всадить себе пулю в лоб, если мадемуазель де ла Сутьер не придет на свидание к нему возле брода.

– А вы поверили этой угрозе?

Женни пожала плечами.

– Я очень хорошо знала, что он не способен ее осуществить, – ответила она. – Он вел слишком веселую жизнь, чтобы так легко с ней расстаться.

– Однако вы утверждали вашей легковерной госпоже, что он все-таки может решиться на отчаянный поступок?

– Что же прикажете? Мне только что отказали от дома постыдным для меня образом, я была озлоблена на всех, даже на нее.

– Мадемуазель де ла Сутьер отказалась идти на свидание и послала вас повлиять на решение сборщика податей Бьенасси. Признаете ли вы, что взяли на себя это поручение?

– Признаю.

После этого ответа подсудимый и Арман Робертен свободнее перевели дух. Председатель, вероятно, также опасался, что именно ответит Женни на этот вопрос, потому что обвел членов суда значительным взором.

– Итак, мадемуазель Мерье, вы были свидетельницей убийства? – сказал он. – Изложите нам подробно все, что происходило.

Женни рассказала. Ее, конечно, могли упрекнуть в жестокосердии, слушая, с таким равнодушием она говорит о человеке, погибшем ужасной смертью, но истины она не исказила. Де ла Сутьер нашел ее рассказ вполне правдивым.

Теперь дело подсудимого казалось выигранным как по мнению присяжных, так и по мнению присутствующей публики. Осуждали преступное легкомыслие Бьенасси и безнравственную двуличность Женни Мерье. Каждый понимал естественный гнев отца, который хотел оградить свою дочь от оскорбления и отомстить за

него. Однако следовало выяснить еще один пункт, и председатель, с большим трудом добившись тишины, спросил у свидетельницы:

– Направляясь к броду, вы набросили на плечи зеленую шелковую мантилью с капюшоном, которую мадемуазель де ла Сутьер носила в тот день?

Женни минуту молчала. Вновь раздался громкий кашель, и, когда председатель повторил вопрос, она проговорила, запинаясь:

– Быть может…

– А что вынудило вас взять эту мантилью?

– Право, не знаю. Может быть, я нечаянно это сделала.

– Не оттого ли скорее, – спросил судья строгим голосом, – что вы надеялись из мести или из другого побуждения, не менее постыдного, воспользоваться благоприятным случаем, чтобы подвергнуть нареканию доброе имя вашей госпожи? В этих роковых событиях ваше поведение, Женни Мерье, заслуживает строжайшего осуждения. Вы не оправдали доверия отца семейства, вы низкими средствами завлекали в пропасть невинную и чистую девушку, которая обращалась с вами как с сестрой! Подобные поступки возмутительны, и, хотя, к несчастью, они не наказываются законом, каждый честный человек питает к ним ненависть и презрение.

Этот новый укор произвел странное действие. Последние слова председателя, по-видимому, нарушили равновесие между волей и кипящими в Женни страстями. Она внезапно впала в неистовство. Щеки ее запылали багровым румянцем, глаза сверкнули, как два черных бриллианта, она выпрямилась и закричала звучным голосом:

– Так вот как со мной обращаются! Осуждение и стыд падают на меня одну, на бедную девушку, тогда как почет и участие – все на стороне богатой и благородной мадемуазель де ла Сутьер! Не позволю я этого! Каждому своя доля!

Я сейчас сказала много лжи. Мадемуазель де ла Сутьер и сборщик податей не нуждались в моем посредничестве, они часто виделись и без меня. Все их письма проходили через мои руки. Наконец, нет ни слова правды в этой смешной истории о мантилье, за которую меня осыпают бранью. Это мадемуазель де ла Сутьер была возле брода, я не захотела идти вместо нее. Все, что я рассказала о смерти сборщика податей, я узнала от нее, когда она в сильном испуге вернулась домой в вечер убийства. Вот это все – правда. Теперь пусть со мной делают что хотят… пусть убьют меня, пусть растерзают на куски, а это истинная правда.

Она громко разрыдалась. Минуту все многочисленное собрание находилось в оцепенении. Члены суда, люди опытные, и зрители, которым безнравственность Женни Мерье была известна не понаслышке, очень хорошо знали, как следовало понимать ее неожиданное заявление. Но та часть публики, которая легко увлекается и меняет свое мнение, была тронута ее дрожащим голосом и упорными уверениями. Они начали спрашивать себя, не стала ли Женни жертвой какого-нибудь тайного замысла или собственной преданности и самоотверженности. Шум стал таким сильным, что председатель вынужден был прибегнуть к угрозе удалить публику из зала заседаний, если порядок и тишина вновь не восстановятся. Когда волнение стало понемногу утихать, он снова обратился к Женни, которая, казалось, была готова упасть в обморок.