Притча

Фолкнер Уильям Катберт

– Марфа!
– сказала она.
– Марфа!

Женщина тут же торопливо ответила, не по-французски, а на каком-то отрывистом языке со множеством грубых, торопливых согласных, соответствующем ее лицу - смуглому, некрасивому, открытому, смышленому крестьянскому лицу из древней горной колыбели в Центральной Европе, но тут же заговорила по-французски, и притом без акцента; у ребенка, которого она несла, лицо было совершенно другим - с голубыми глазами и румянцем, проникшими на запад, видимо, из Фландрии. Она тут же перешла на французский, словно, едва взглянув на молодую женщину, поняла, что если та и понимала когда-то другой язык, то уже совершенно

забыла его. Тогда слепая, ведущая старого инвалида, остановилась, повернулась и пошла назад; и теперь можно было обратить внимание на лицо второй женщины. Она была очень похожа на ту, что несла ребенка; несомненно, это были сестры. С первого взгляда вторая казалась старше. Потом намного моложе. Потом становилось ясно, что ее лицо лишено возраста; в нем были все возрасты или никакого; это было безмятежное лицо слабоумной.

– Тихо ты, - сказал женщина с ребенком.
– Его не расстреляют без остальных.

Тут, волоча за собой старика, подошла слепая. Она встала лицом к ним и не двигалась, прислушиваясь к дыханию молодой женщины, потом определила, где она стоит, и обратила к ней злобный незрячий взгляд.

– Его взяли?
– спросила она.

– Как нам всем известно, - быстро сказала женщина с ребенком и двинулась.
– Пошли.

Но слепая не тронулась с места, приземистая и незрячая, она стояла на дороге, преграждая ее, и не сводила своих глаз с молодой.

– Ты, - сказала она.
– Я не говорю о тех дураках, что слушали его и заслужили за это смерть. Я говорю о том иностранце, анархисте, который их погубил. Взяли его? Отвечай.

– Он тоже там, - сказала женщина с ребенком, снова порываясь идти. Пошли.

Но слепая не двинулась, лишь повернула лицо к женщине с ребенком, едва та заговорила.

– Я спрашиваю не об этом.

– Вы же слышали, я сказала, что его тоже расстреляют, - ответила женщина с ребенком. Она протянула руку, будто хотела коснуться слепой и отстранить ее. Но не успела, старуха, несмотря на свою слепоту, ударила ее по руке.

– Пусть ответит она.
– И снова обратила слепые глаза на младшую.
– Его еще не расстреляли? Чего молчишь? Ты собиралась сказать многое, когда подошла к ним.

Но младшая лишь смотрела на нее.

– Ответь ей, - сказала женщина с ребенком.

– Нет, - прошептала та.

– Вот как, - сказала слепая. Мигать ей было незачем и не от чего, но она замигала. Потом ее лицо стало быстро поворачиваться к пространству, разделяющему младшую и женщину с ребенком. Не успела слепая заговорить, как младшая съежилась, испуганно глядя на нее. Теперь голос слепой был мягким, вкрадчивым.

– У вас тоже есть родные в полку, а? Муж, брат, жених?

– Да, - сказала женщина с ребенком.

– У которой?
– спросила слепая.

– У всех, - ответила та.
– Брат.

– А может, и жених?
– спросила слепая.
– Отвечай.

– Да, - сказала женщина с ребенком.

– Значит, я не ошиблась, - сказала слепая и резко повернулась к младшей.

– Ты, - сказала она, - можешь притворяться здешней, но меня не проведешь. У тебя не тот говор. А ты, - она резко повернулась к женщине с ребенком, - аже не француженка. Я поняла это, когда вы обе еще там появились неизвестно откуда и сказали, что отдали свою повозку беременной женщине. Обманывайте тех, у кого нет ничего, кроме глаз, им остается верить всему, что они видят. Но не меня.

– Анжелика, - сказал старик тонким, дрожащим, неуверенным голосом. Слепая не обратила

на него внимания. Она стояла лицом к обеим женщинам. Или ко всем трем - третьей тоже, к старшей сестре, еще не сказавшей ни слова; взглянув на нее, нельзя было понять, заговорит она или нет, и даже если бы она заговорила, это был бы не язык обычных и знакомых страстей: подозрения, презрения, страха или гнева; с молодой женщиной, обратившейся к ее сестре по имени, она даже не поздоровалась, остановилась она лишь потому, что остановилась сестра, и, спокойно, невозмутимо глядя по очереди на говорящих, должно быть, просто дожидалась с безмятежным и бесконечным терпением, когда сестра пойдет снова.

– Значит, анархист, который губит французов, - твой брат, - сказала слепая. Не отворачиваясь от женщины с ребенком, она кивком головы указала на молодую.
– как она зовет его - тоже братом или, может быть, дядей?

– Это его жена, - сказала женщина с ребенком.

– Его шлюха, ты хочешь сказать, - сказала слепая.
– Может, и вы обе тоже, даже если годитесь ему в бабушки. Дай сюда ребенка.

Снова безошибочно, словно зрячая, она двинулась на легкий звук детского дыхания и, прежде чем женщина успела пошевелиться, сняла ребенка с ее плеча и посадила на свое.

– Убийцы.

– Анжелика, - сказал старик.

– Подними, - резко приказала ему слепая. У него упал узелок, и лишь она, по-прежнему стоя лицом к трем женщинам, уловила это. Старик осторожно нагнулся, медленно, с трудом перехватывая костыль, поднял узелок и, снова помогая себе руками, выпрямился. Слепая тотчас с прежней безошибочностью ухватила его за руку и потащила вперед, ребенок сидел на другом ее плече и молча оглядывался на женщину, которая его несла; слепая не только поддерживала старика, но и буквально вела. Они подошли к арке и скрылись за ней. Последние лучи заката уже исчезли даже с равнины.

– Марфа, - сказала молодая той, что несла ребенка. Тут впервые заговорила вторая сестра. У нее тоже была

ноша - небольшая корзинка, аккуратно прикрытая безупречно чистой, тщательно подоткнутой тряпицей.

– Это потому, что ребенок не похож на тебя, - сказала она со спокойным торжеством.
– Даже городским это видно.

– Марфа!
– снова сказала молодая. Теперь она схватила ее за руку и затрясла.
– Они все так говорят! Они хотят его смерти!

– Потому и говорят, - сказала вторая сестра с безмятежной и счастливой гордостью.

– Пошли, - сказала Марфа, порываясь идти. Но младшая держала ее за руку.

– Я боюсь, - сказала она.
– Мне страшно.

– Стоя здесь и боясь, мы ничего не добьемся, - сказала Марфа.
– Теперь мы неразделимы. Смерть есть смерть, и неважно, кто заказывает эту музыку, исполняет ее или платит скрипачу. Пошли. Мы еще можем успеть.

Они подошли к арке, уже окутанной сумерками, и миновали ее. Шум толпы уже давно утих. Он начнется снова, когда город, поев, снова устремится к Place de Ville. Но теперь там стоял простой, обыденный, негромкий и успокаивающий шум уже не сомнения, ужаса и надежды, а спокойного, будничного насыщения утробы; даже воздух был окрашен не столько сумерками, сколько дымом стряпни, тянущимся из дверей и окон, от жаровен и костров, разведенных - поскольку даже большие дома были забиты до отказа - прямо на булыжнике мостовой, бросающих красноватые отсветы на шипящие ломти конины и котелки, на лица мужчин и детей, сидящих вокруг, и женщин, стоящих над стряпней с ложками или вилками.