Приведен в исполнение... [Повести]

Рябов Гелий Трофимович

Умирали рожденные революцией. И приходили рожденные временем пустым и тягучим, слякотным, скользким временем.

Но разве может смертный человек победить время? Тогда Глебов был уверен, что нет, не может.

Но на «точки» с тех пор ходить перестал. Странным образом этот арест с этими «точками» непостижимо увязался.

Гадость…

Позвонил Моломбиев, рассказал о разговоре со знакомым прокурором. «Дрожите, — смеялся тот, — 250 миллионов людей живут нормально, вы же не хотите жить как все, и общество этого не потерпит! Либо возвратите (!) сокровища музеям добровольно, либо… Вот такие дела». Странно, конечно, — музеям большая часть коллекционных вещей была абсолютно не нужна, но, видимо, тут смысл заключался в гражданской позиции, в чистоте намерений, а может быть, и в том, как предположил Моломбиев, что вещи, ненужные музеям, можно было продать через «Новоэкспорт» за рубеж. По всему выходило, что помочь Жиленскому немыслимо: властителем дум — с точки зрения молодежной прессы — он не был, стихов про светлую юность не писал, и поэтому талантом, который следовало беречь, — не являлся. Тошно было Глебову, но к Александре Аркадьевне ехать было нужно.

Он и поехал, погруженный в тоскливое предчувствие слез, вздохов и нереальных прожектов спасения Горы, но Александра Аркадьевна встретила молчаливо, на вопрос о здоровье — махнула маленькой ручкой:

«Чего уж там, все равно», — привела в гостиную, там вышагивал от стены к стене высокого роста кудлатый человек в очках, он окинул Глебова быстрым и нервным взглядом: «Вы Глебов? Мне Гора про вас говорил. А я — Ромберг». «Да-да, у меня симптом Ромберга, трясутся пальцы», — пошутил Глебов. «Что вы, у меня вообще все трясется, — кудлатый задергал длинной шеей и неловко подхватил слетевшие очки. — О вас спрашивали». Глебов понял, кто именно о нем спрашивал, но профессионально Желал подробностей: «Кто спрашивал?» — «Они. Глебова, мол, знаете? Говорю — нет. Я ведь и на самом деле никогда вас не видел; только слышал. Что делать будем?» — «А детали?» — «Ну, менялись ли и на что, мое о вас мнение, о других… Угрожали: не выйдете отсюда, вы преступник, чистосердечное признание облегчает наказание, я говорю: вы ошиблись, я честный человек, они говорят — мы никогда не ошибаемся. Держали десять часов, мне плохо стало, даже „скорую“ вызвали». — «Вы на самом деле не знаете, за что вас?» — «Не знаю. Донос, наверное, был». — «Какой?» — «Откуда я знаю? Думаю — о моих вещах. У меня много хороших и дорогих вещей». — «На какие деньга?» — «О-о, не беспокойтесь. У меня одних изобретений за последние пять лет на тридцать тысяч, о книгах я уже не говорю, хотите, партбилет покажу, здесь все видно!» — «А им показывали?» — «А как же? Плевать мы, говорят, хотели! Вы — жулик, и мы вам это в ближайшее время докажем!» Он явно ждал совета и не скрывал этого. В прежнее время в подобных случаях Глебов никогда не нарушал правил профессиональной этики, никогда не учил тех, кто к нему обращался, тому, что могло помешать следствию или, тем более, свести его на нет. Но теперь… В конце концов, и Ромберг, и Жиленский могли не говорить всей правды, могли даже лгать — предположим худшее, потому что никто не знает, что у другого на уме и в душе — так думать гнусно было, ведь Жиленский — порядочный человек, Глебов это повторял как заклинание, и все равно: предположим. Но и тогда было во всей этой малопонятной истории нечто вызывающее самое резкое противодействие.

Сам Глебов. Ну себе-то, не под стенограмму, может человек сказать правду — виноват или не виноват? Много лет собирал Глебов предметы искусства, всякое бывало, надували его, ошибался в выборе предметов и людей, были случаи, когда отдавал в обмен такие вещи, за которые потом получались совершенно фантастические суммы, вот хоть кружка Марины Мнишек — ее Глебов купил за гроши в комиссионном, подарил реквизитору своего фильма, тот перепродал дельцу, пошла цепочка, пока не выловили эту кружку далеко-далеко и попала она в крупнейший музей, там были счастливы. Случалось и другое: добротная вроде бы глебовская вещь оказывалась новоделом или просто подделкой, Глебов немедленно восстанавливал статус-кво, и все на этом заканчивалось. Но чтобы мошенничать? Спекулировать? Такого он не мог вспомнить, не было этого, потому что всегда рассматривал искусство духовно и никогда — материально, денежно. И после всего этого ОНИ ого подозревают. Собирают о нем сведения. Делают это непрофессионально-грубо, забывая, что — пусть в далеком уже прошлом — он служил в том же учреждении, а позже — прославлял их в своих книгах и фильмах и всегда готов был помочь, хотя — помнил о крабах и колбасе, но не придавал этим воспоминаниям значения, искренне полагая, что за годы многое изменилось. Ведь не о снисхождении по старой памяти шла речь — если бы даже он и был в чем-нибудь виновен, ОНИ должны и обязаны были обратиться к нему и доказательно объяснить, что коллекционеры мошенничают и спекулируют антиквариатом, и тогда… В конце концов, каждый порядочный человек должен оказать содействие властям в праведном деле. А ведь это дело неправедное, в этом Глебов был убежден. Что ж, они не обратились и, более того, пытаются загнать в угол, и теперь следует подумать, зачем им это нужно. Может быть, не знают, что он ни в чем не виноват? Верят бредовым утверждениям Виолетты? Нет, здесь что-то другое, явно что-то другое, и вдруг совершенно простая и ясная обозначилась истина: ну как же, ведь он не просто Глебов, он — коллекционер, уважаемый и известный в своей среде человек, значит — его хотят прижать, испугать и попросить о помощи — в разоблачении шайки мерзавцев, а в обмен пообещать лояльное отношение, ведь дорожит же он своей репутацией в обществе, не захочет, чтобы друзья-знакомые узнали о всяких-разных мелких делишках, за которые и посадить-то нельзя, но жизнь испортить — вполне. Что ж, ребята, вы ошиблись. Не было «делишек». А вы объявили войну. Ладно.

Он вернулся домой, Лена выслушала с каменным лицом: «Ты спятил, с кем собираешься сражаться, подумай спокойно!» Попытался объяснить: «Другого пути нет, Лена не согласилась — как это нет? Нужно добиться приема у высокого руководства „компетентной организации“, и все». — «Значит, сказать, что ведется проверка, в том числе — Глебова, а ему это не нравится?» Она долго молчала. «Может быть, попытаться убедить их, что они трудятся вхолостую? Как это у вас называется? Покушение на негодный объект?» — «Эта формула относится к преступникам, а не к представителям власти. Но возможно, ты и права — надо, чтобы они поняли: их работа зашла в тупик». И снова Лена долго молчала: «Ты затеял опасную игру, костей не соберешь, если что…» — «У нас нет выбора». — «А я же верю, что справедливости можно добиться иначе. Обратиться в прокуратуру, в газеты, еще куда-нибудь?» — «Ты не понимаешь главного». И Глебов долго объяснял, что, пока идет следствие, никто и ни во что вмешиваться не станет и — тем более — не возьмет на себя оценку случившегося. Коллекционеры будут сидеть в тюрьме, их имущество, изъятое без санкции прокурора, но с его последующего молчаливого согласия, будет лежать на спецскладе, и пройдет немало времени, прежде чем подуют иные ветры. «Моя задача — помочь их приходу, вот и все».

И все же Глебов пошел к ним — вернее, к бывшему консультанту своего фильма. Совсем еще Недавно тот был крупным практическим работником, теперь же, по причинам, неведомым Глебову, занимал скромный пост в ведомственном научно-исследовательском институте. В служебном кабинете разговаривать не захотел, встретились на бульваре, Глебов долго всматривался в знакомое лицо, пытаясь окончательно решить: стоит ли начинать разговор? «Что, изменился? — консультант привычным движением одернул штатский пиджак и, заметив улыбку Глебова, сокрушенно развел руками: — Все никак не привыкну». — «За что вас?» — «Почему „за что“? Я сам захотел, вы же знаете, я всегда был ближе к науке, нежели к практике». Он, конечно, лукавил, на счету подразделения, которым он руководил, было много раскрытых преступлений, в принципе

раскрытию не поддающихся, но Глебов понял, что говорить об этом прошлом ему не хочется, и настаивать не стал. «Начинайте…» — помог консультант, он, видимо, почувствовал колебания Глебова. Слушал спокойно, с равнодушным, отсутствующим выражением лица. «И что же вы хотите от меня?» — «Только оценки, больше ничего». — «Вы же юрист: без материала ни о каких оценках говорить невозможно». — «Но ведь люди обижены, оскорблены, им просто необходимо помочь, вы же интеллигентный человек!» — «Что-то вы заговорили текстами Достоевского, Глебов… Ну хорошо, что именно вам не нравится?» — «Обыск произведен без санкции прокурора». — «Но ваши знакомые жаловались в прокуратуру, и им ответили: милиция уведомила прокурора об этом обыске, значит — закон соблюден. Что еще?» — «Изъяты все ценности, деньги, документы». — «Разберутся — вернут». — «Но это честные люди, я знаю их многие годы!» — «Их и допрашивают пока только в качестве свидетелей. Появятся доказательства — будут допрашивать в качестве подозреваемых и обвиняемых». — «Вы находите, что преступников можно допрашивать в качестве свидетелей? На гнилом Западе с первой секунды предупреждают: говорите осторожно, потому что в дальнейшем любое ваше слово может быть использовано против вас!» — «И все же наши законы — гуманнее». — «Тогда научите, как воспользоваться этой гуманностью». — «Жалуйтесь». — «Не помогает». — «Значит — слабы аргументы». — «Их допрашивают часами, без перерыва, запугивают, лампы в лицо… Признания добиваются, а вы знаете, в каких случаях его добиваются такими способами?» — «А вам не кажется, что свидетели нарушили статью 184 УК и разгласили данные предварительного следствия?» — «А вам не кажется, что они сказали правду, а статья 184 существует исключительно для ее сокрытия? Бессильны, неумелы и, пожалуй, трусливы мои бывшие коллеги, нет у них ни средств, ни способов, один только Вышинский: признание — царица доказательств! Выходит, не миновали стародавние времена?» Консультант долго молчал, отыскивая сигарету в смятой пачке, еще дольше щелкал зажигалкой, наконец вспыхнуло пламя и он прикурил. «Знаете, есть привычки сиюминутные, есть давние, а есть — генетические. Это про них Ленин сказал: самая страшная сила. Инъекции здесь бессильны, только направленный отбор. А у нас считают, что больные — где-то. Добавят сотню-другую хороших людей с производства, крепких ребят из параллельной организации и полагают, что праздник. Так-то вот…» Он пожал Глебову руку и ушел.

Вернулся домой, встретила теща, нервно вздрогнув, вздохнула и завела глаза: «Вам звонила Пуня». — «Какая еще Пуня?» — «Геннадий, не терзайте меня, что случилось?» — «Да откуда я знаю?» — «Да ведь она сказала, что умирает, и вы должны немедленно забрать ее собаку». — «A-а…» Глебов ничего не понимал — собака, «Пуня», дурдом… И вдруг осенило: Пони! Тетя Пони, вот что… Должен был сообразить, ведь у тещи неистребимая страсть искажать имена, фамилии, даты и названия. Снял трубку, набрал номер: «Нину Николаевну». — «Не туда попали», — ответил мужской голос, трубку повесили. Набрал еще раз — с тем же результатом. Позвонил на телефонную станцию, сказали, что номер в порядке. И все стало ясно…

Когда теща, приняв две таблетки нитроглицерина, ушла, повернулся к Лене: «У нее идет обыск». — «С ума сошел! Тоже мне, ясновидец…» — «Надо ехать». — «Куда?» — «К ней». — «Опомнись! Они только этого и ждут». — «Чего „этого“?» — «Того, что называется „сам пришел“». — «Ты поедешь со мной?» — «Права была мама, и Георгий меня тоже предупреждал — жизни с тобой не будет. А если что? Что я буду делать?» — «Ехать надо».

Приехали, машину Глебов оставил в рощице около дома, Лена порывалась идти вместе, но убедил ее тем; что «если что» — некому будет отогнать машину домой. «Боишься?» — «Ладно…» — ответил резко, потому что и в самом деле боялся. И по мере того как поднимал заплеванный лифт к нужному этажу, страх нарастал, когда подошел к дверям, ноги сделались ватными, едва нашел в себе силы надавить на пуговку звонка. Звона или игры «курантов» не услышал, за дверью была мертвая тишина, а может быть, заложило уши — кто знает, через минуты три (а может, — секунды?) двери открылись, на пороге стоял худощавый молодой человек и строго смотрел, с лаем выскочил курносый Понин кокер, сама Пони с воем бросилась из комнаты в коридор: «Глебов, защити, спаси, я ничего не сделала». «Войдите», — худощавый отступил, Глебов вошел. То, что он увидел, не просто напоминало фильмы о борьбе с революционерами до революции, нет — многократно превосходило. Все было перевернуто и вывернуто, картины стояли штабелями у стены, фарфор (старинный, хрупкий) навалом на столе и подоконнике, раскрытые чемоданы, груды раскрытых книг. «У вас же нет упаковки, вы же испортите вещи, — стонала Пони. — Геннадий, верь мне, я ни в чем, ни в чем не виновата!» — «Верю». — «Вы зачем пришли?» — это красивый, голубоглазый из угла. «За собакой пришел». — «Теперь придется здесь сидеть». — «Хоть до утра». (Страх прошел, как некогда проходил на экзамене — возьмешь билет, и сразу делается легко и свободно.) — «А что вы так агрессивны?» — «Бог с вами, вот мой паспорт, пожалуйста». — «Откуда такая осведомленность о процедуре?» (Делает вид, что не знает славного прошлого и о фильме тоже ничего не знает.) — «Опыт, гражданин начальник». — «Следует говорить „товарищ“, вы ведь не уголовник». — «Ну, какой я вам товарищ. Собаку можно взять?» — «Погуляйте с ней и возвращайтесь». Скажи на милость, отпустили…

Путти гулял весело, ему было все равно, к Лене Глебов не подошел — зачем волновать допрежде, как еще обернется… Вернулся, собаку забрать не разрешили, хозяйке сказали: «Вас возьмем с собой, но это еще не скоро, у нас здесь много работы. А вы (Глебову) — можете быть свободным». Вот тебе и раз! Не хотят связываться?

Лена прищурилась, усмехнулась: «У тебя мания величия, плевать им на, тебя, она ничего и никого не боятся».

По дороге домой Глебов размышлял о том, почему они никого и ничего не боятся. Убеждены в своей правоте? Поди разберись…

Утром позвонила Пони, велела приехать за собакой. Приехали — Пони была опухшая, ее за ночь разнесло вдвое. Вызвали «скорую», пока ждали — Пони сиротливо бродила по пустым комнатам и все повторяла: «Ну как же я теперь среди этих гвоздей?» На стенах и в самом деле торчало множество черных шляпок — от снятых картин. Пришла «скорая», спустились вниз, Пони долго не отпускала Путти, тискала ого и всхлипывала, потом посмотрела пустыми глазами: «Стыдно и мерзко говорить… Крест золотой с иконы пропал и двадцать пять рублей из кошелька. А я всю войну — на фронте. Ранение тяжелое. Зачем, к чему…»

Приехали домой, Путти пришлось запереть — негодовали собственные собаки, Лена спросила с недоумением: «Ты ей веришь?» — «Верю. Взбалмошная. А душой — чистая. И на подлость — не способна». Господи… Если в 1920 году чекист Леонид Пантелеев мог взять во время обыска золотую десятку, то почему сегодня кто-то из этих не мог взять 25 рублей и золотой крест?

Ведь тот был рожден революцией — и взял.

А эти рождены… Кем и чем? Вспомнил их лица — по-деловому равнодушные, и глаза — устремленные только на то, на что надобно в данный момент. И вдруг понял: да ведь они бесчувственны. Равнодушны — даже к тому делу, которому себя посвятили. Они просто машины. Роботы. У них все холодное — и голова, и руки, и ноги, и сердце, и душа.