Привет, Афиноген
Шрифт:
— Я и то засомневался. Больно уж он безудержно наливку глушит. Как–то даже торопливо и будто в забвении. Что же делать? Ума не приложу… Ни войны, ни разрухи нет. Отчего же и откуда они такие вылупляются, просто–таки звереныши некоторым образом? — На лице его отразилось беспомощное старческое смятение. — Призадумаешься и действительно согласишься с Карнауховым. Пороть надо публично на площади, он предлагает. Смех, конечно, но что делагь- то. Что делать?
— Карнаухов предлагает на площади пороть?
— Николай Егорович? Да! Достойный всяческого уважения человек. Но молодой еще, горячий. Пороть, говорит, на площади. А ведь это самосуд — порка. Я не могу самосуд поощрять.
— Никакой не самосуд, — возразил
— Ты, выходит, поддерживаешь Карнаухова?
— Точнее сказать, я им восхищаюсь. Своей собственной платформы пока не имею.
— В том и беда, Гена, что такие, как ты, умные, сильные — держатся в стороне в качестве этаких по- путчиков–наблюдателей. Уж известно про нас — все ждем, чтобы жареный петух клюнул.
— Зато когда клюнет — нам удержу нет никакого, — несколько приободрил старика Афиноген. — Тогда уж русский человек стенку лбом прошибает.
— Прошибает, — согласился Петр Иннокентьевич. — Да что толку. Ни стенки, ни головы… Вы, девушка, разумеется, тоже находитесь в числе пассивных наблюдателей творящихся бесчинств?
— Я не очень понимаю, каких бесчинств?
Афиноген толкнул невесту в бок локтем, но было поздно. Великое горе сомкнуло уста беззаветного защитника природы. Меленько, по–козлиному тряс он головой, опуская ее все ниже и ниже. О чем думал он? Верховодов, отрешившись от идущего дня, задумался о том, что дело, которому он отдавал последние убывающие силы, видимо, находится в упадке и никому не нужно. В этом он убеждался на каждом шагу. Повсюду его доброжелательно выслушивали, сочувствовали его убеждениям, обнадеживали, но даже те, от кого многое зависело — ученые, представители власти — в конце концов начинали поглядывать на него с нетерпением и вежливым неудовольствием, как на человека, который, погрузившись в стариковские разглагольствования, отрывает их от многих более насущных вопросов. Ему было удивительно, как люди, наделенные полномочиями, образованные, не понимают, что нет и не может быть вопроса более важного и неотложного, чем сохранение и продление жизни природы в том порядке и в той красоте, в какой она сохранялась испокон веку. Как могли они не чувствовать, что пренебрежение к природе не просто немилосердный акт, а удавка, которую люди сами накинули себе на шею и сами скаж- дым днем затягивают все туже и туже. Недалек и виден тот день, когда эта удавка в буквальном смысле перетянет горло и человеку нечем станет дышать. Не понимали?.. В том–то и ужас, что понимали, и ничего не делали. Так же нерадивый и ленивый хозяин откладывает со дня на день ремонт квартиры, пока грязь и плесень не разъедят стены и изо всех щелей не хлынут в гости к жильцам полчища тараканов, клопов и всяческой мрази, у которой и названия–то нет никакого… Что может сделать он один, старик, собирающийся вскоре покинуть этот мир? Зачем все его хлопоты, если такая вот свежая цветущая девушка, прекрасная, как сама природа, оказывается даже не знает, о чем идет речь.
Афиноген с Наташей так и оставили старика сидящим под памятником. Его согнувшаяся в каком–то нелепом поклоне фигура была, конечно, более выразительна и символична, чем каменный круглоголовый спортсмен над ним.
— Что я такого ему сказала! — Наташа чуть не плакала от огорчения и оттого, что сейчас Афиноген подумает про нее, какая она пустая и бесчувственная.
— Половина города у меня полоумных друзей, — беспечно сказал Афиноген. — И у каждого своя мания. Не горюй, дорогая… Скоро больница. Вон он, приют страдальцев и душевнобольных. Заметь — эго не одно и то же… Наташа, любимая, я так и не купил сигарет.
Последние метры до входа в больницу он проделал со всей возможной быстротой и без сомнительного прихрамывания. Вот Наташа, а вот и сторож, который переместился со стулом прямо в вестибюль. Кроме этого, ничего здесь не изменилось. Так же, а возможно, и те
— Тапки несешь? — встретил его сторож вопросом. — Ну, милок, ты отчудил! Меня уж чуть с работы не сняли. Зачем пропустил? Куда пошел? — передразнил он кого–то. — Ты уж меня не выдавай, больной Данилов! Не выдавай добродушного старичка.
— Не выдам.
Сторож засмущался и как–то через силу, вроде его отталкивали, а он упирался, — приоткрыл дверь.
— Держи! — Афиноген протянул трешник. — Самая надежная валюта — советские деньги. Половина — твоя, на половину купишь мне сигарет. Договорились? 1
Сторож не взял трояк, а мягко проглотил его в ши рокий рукав. Куда там Акопяну с его фокусами. Пускай едет в федулинскую больницу — поучится.
Халат лежал нетронутым под скамейкой на переходе второго этажа. Никому не понадобился. Афиноген снял ботинки и сунул их на место халата. В пристойном больничном виде он шагнул в терапевтический коридор. Вот тут были перемены. Пустовавший утром коридор сейчас напоминал прогулочную аллею у подножия Машука. Больные прохаживались с кружками и мензурками, собирались группами по два–три человека у открытых окон. Небольшая очередь выстроилась к столику Капитолины Васильевны — там отпускали целительные снадобья.
Проскочить незаметным Афиногену не удалось. Капитолина Васильевна устремилась к нему, расталкивая больных, подбежав, крепко схватила за руку с таким выражением, словно хотела повалить на пол и куда–то тащить волоком.
— Данилов, вы что? Вы как это? Где отсутствовали?
— Я был в туалете! — гордо и вызывающе ответил Афиноген.
— Как в туалете? Больше двух часов? — спохватилась. — Не было вас там, мы искали.
— Я был в туалете на третьем этаже. Что уж, право, нельзя человеку побыть одному, подумать?
Больше медсестра не стала рассусоливать, провела в палату, помогла стащить брюки, бегло ощупала повязку: как? тут как? не больно? — и убежала.
— Да, Генка! — взялся за него Гриша Воскобойник. — Навел ты шороху. Теперь тебе кранты, ясное дело!
— Выгонят, — без тени сомнения подтвердил Кисунов.
— У них тут полный аврал был. Сам главный прибегал. С Капитолиной дергунчик стрясся. Твой хирург ей крикнул: «Вы ротозейка!..» Под горячую руку вон Ваграныча обидели ни за что.
— Я не обиделся, Гриша, — отозвался Вагран Осипович. — Я не могу обижаться на людей, забывающих элементарные нормы обращения с больными.
— Главный велел ему заткнуться, Ваграну. Он стал про тебя заикаться, что имеет вроде подозрения насчет твоей психики, а…
Досказать Гриша не успел, потому что в палату ворвался взбешенный Горемыкин, влетел и уставился на добродушное улыбающееся лицо Афиногена.
— Знаешь, что за это бывает? — сухо осведомился Иван Петрович, загипнотизированный доброй, голубой улыбкой, призывающей его не к шуму и скандалу, а к дружескому долгожданному объятию.
— Виноват, Иван Петрович, — просто и задушевно сказал Афиноген. — Будьте снисходительны! В этом городе у меня никого нет…
— Только ты мне бредни насчет туалета не крути. Не надо.
— Это я пошутил с туалетом.
— Данилов! Мы ведь на работу сообщаем. Как думаешь? За больничный ведь шиш получишь.
— Деньги — ладно. Мне совестно, что я вас потревожил, Иван Петрович. Но и вы меня должны понять, как отец.
Афиноген заискивающе улыбался. Горемыкин не испытывал злости, она прошла, пока он бежал сюда с третьего этажа; все–таки он отчеканил:
— Я думал о тебе лучше, Данилов. Ты поступил гнусно. Подвел многих людей, которые ничем не провинились перед тобой. Они хотели тебе только добра. Ты их подвел. Не буду говорить, кто так делает — ты сам знаешь… — У двери обернулся и буднично добавил: — Давай на перевязку! В перевязочную.