Привычка выживать

alexsik

Хеймитч начинает зачеркивать дни в календаре. Им твердят о том, что скоро будет Шоу, но никто не говорит окончательной даты, которая уже известна. Они находятся в дистрикте неделю, когда уезжает съемочная группа, не на планолете, как предполагалось, а на поезде. Эффи Бряк, низвергнутая со своего пьедестала, остается с участниками. Она не знает, какая ей предназначена судьба, но подозревает, что вряд ли хорошая. Долгие ночи она проводит либо в комнате Китнисс, держа девушку за руку, либо на диване в гостиной, всегда готовая сорваться с места, чтобы успокоить Китнисс. Это выматывает. Это выматывает даже при условии, что дежурят у ее комнаты они по очереди.

– Или твои таблетки позволяют обходиться без сна? – спрашивает Хеймитч. – Если да, то отсыпь и мне парочку.

Эффи отрицательно качает головой.

Пит наблюдает

за всем происходящим со стороны. Отстраненный и равнодушный, еще более равнодушный, чем прежде. Ночует он в своем старом доме, хотя Хеймитч уверен, что крики Китнисс ломают стены и преодолевают расстояния от двери одного дома до двери другого. Судя по всему, Пит тоже не спит. Руки его часто перепачканы красками или черны от грифелей карандашей. Получается, что у таблеток, лишающих эмоций, есть много побочных действий, одно из которых – бессонница. Впрочем, бессонницей в мертвом дистрикте страдают все, потому что заснуть можно только в перерывах между двумя кошмарами Китнисс.

– Ей должно стать легче, - говорит Хеймитч с закрытыми глазами. Пит стоит у плиты, колдуя над сковородками и кастрюлями. Эффи сидит в самом темном углу, наслаждаясь тишиной. Под утро Китнисс обычно умудряется заснуть.

– Аврелий говорил про какой-то взрыв, - говорит Пит чересчур внятно, делая огромные паузы. – Взрыв, после которого все либо придет в норму, либо… - он не договаривает.

– Я не могу с ним связаться, - сердито добавляет Хеймитч. – Зачем вообще нужен телефон, если им не пользоваться?

– Может, он поступает теперь так же, как ты, и вырывает телефонные провода? – ехидно замечает Эффи, хотя ее ехидства хватает ненадолго. Она тоже не может связаться с Аврелием. Так же, как и Джоанна, от которой после прибытия в четвертый дистрикт, не поступало никаких сообщений.

– Нежится на солнышке, наслаждается свободой от всяких обязательств, - бросает с неудовольствием Эбернети, слишком ярко представляя себе картину досуга Джоанны. – Подцепит себе какого-нибудь рыбака…

Пит не слушает, вспоминая улыбающуюся и будто светящуюся от улыбки Энни. И Джоанну, бездумно вяжущую узлы на коротком куске веревки израненными пальцами. Его не заботит причина, по которой их отправили в четвертый. Причина кажется ему очевидной; Энни – тоже победительница Голодных Игр, и она будет участвовать в Шоу хотя бы с записанных на камеру видео. Возможно, даже в паре с Джоанной. Или с Энорабией.

На вторую ночь после отбытия съемочной группы в Капитолий, Хеймитч срывается.

Эффи находит его в темной комнате, рядом с открытой бутылкой, пьяного, но так и не отключившегося от суровой действительности. Он коротко смеется, видя ее нарисованное лицо. Спрашивает, когда она успела привезти с собою тонны косметики и когда успевает ее наносить. Да и смывает ли вообще? Может, под слоем пудры у нее вообще нет лица? Только обезображенная огнем и электричеством кожа. Эффи качает головой и садится рядом с Эбернети, а затем механическим движением забирает бутылку, чтобы отпить прямо из горла. Хеймитч хлопает в ладоши, но не повышает голоса, зная, что Китнисс вновь забылась тяжелым сном.

Его впервые за долгое время пробивает на откровенность, когда Эффи спрашивает, отчего он так безжалостен к ней.

– Безжалостен? – переспрашивает шепотом. – Я не могу относиться иначе к механическим куклам вроде тебя. Я слишком долго наблюдал за вами; вы и впрямь механические куклы. Никаких человеческих эмоций. Только писклявые голоса, сообщающие о новых и новых трупах детей Панема. И что только заставляет вас выбрать эту стезю? Деньги, шмотки и возможность попасть на экраны страны, пусть ненадолго?

Эффи молчит. Ничего не спрашивает, и ее молчание выводит Хеймитча из себя.

– Наверное, вас вырастили в специальных боксах. Тебя и ту стерву, которая произнесла мое имя на Жатве много лет назад. У нее был такой же противный голос, да и имя мое она умудрилась исковеркать, - бутылку он резко вырывает из ее пальцев. – Она произнесла мое имя, но не имя моей сестры, и я был почти что счастлив. Испуган, но счастлив за сестру, которая избежала Игр в свою последнюю жатву. О, она была старше меня. И так же уверена в себе. Не думаю, что у нее действительно был шанс выжить, но в себе я был уверен. Был уверен даже тогда, когда понял, что победа ничего не изменит; рано или поздно все победители начинают жалеть, что

не сдохли тогда, когда был шанс, - еще один глоток, поспешный, жадный. – Улыбчивая сука и бессердечный ублюдок, бывший моим ментором, сообщили мне про аукцион тогда, когда я все еще был глуп. И, знаешь, что я сделал с тем, кто купил меня? На твоем кукольном лица ничего не отражается, но мешок с деньгами, пожелавший меня, был мужиком. Мужиком, представляешь?! Капитолийская сука мне сочувствовала, так мне казалось. Дала мне что-то, «что лишит меня воспоминаний», но я не стал ничего принимать. Я почти убил того ублюдка, который не успел даже прикоснуться ко мне. И началась такая пьянка! Знай я, что сделают со мной где-то под землей, в белых ярких камерах, я бы, наверное, попросил у Капитолийской суки беспамятства. Но больше она ничего не предлагала. Весь вид ее выражал глубочайшую скорбь, но делать она, разумеется, ничего не делала. Мой ментор не выражал и капли сочувствия. Он просил меня держаться, но с таким видом, будто меня уже засыпали землей. Это было не так далеко от истины. Перед туром победителей меня вернули в нормальное состояние. Покупать меня больше никто не желал. Тогдашний Президент почти не угрожал мне, но выразил сочувствие тому обстоятельству, что меня нельзя убить. Ты знала, что ни один из победителей Игр не умирал насильственной смертью? Они кончали жизнь самоубийством, принимали наркотики, пили, теряли человеческий облик и редко когда обзаводились семьями. Но Капитолий имел к их смертям лишь косвенное отношение. В дистрикт я вернулся через год. На следующей жатве прозвучало имя моего младшего брата. Ему только-только исполнилось 14 лет. И каждый раз, когда моим братьям и сестрам, двоюродным и троюродным, исполнялось 14, на жатве звучало их имя. Произносимое той же сукой. Тем же писклявым голосом. Та же кара постигла все семьи, с которыми дружила моя. Мы стали изгоями. Отец запил. Мать сошла с ума, а зимой ушла из дома и уже не вернулась. В течение трех лет я лишился всего, что любил. Старшая сестра, как могла, поддерживала меня, хотя я видел в ее глазах обвинение, никогда не произносимое вслух. Ей исполнилось 20 лет, когда Капитолий вновь вспомнил обо мне. Ей исполнилось 20 лет, когда ее забрали в исполнение моего долга. Еще три года я пытался ее вернуть, обращаясь ко всем, к кому мог обратиться. Даже к той нарисованной кукле. Я просил ее о помощи. Я обещал сделать все, чтобы мне не сказали сделать, но никто в проклятом Капитолии уже не слышал меня.

А потом сестра вернулась домой. С ребенком под сердцем. Порой мне кажется, что лучше бы она не возвращалась. С самого возвращения до самого рождения ребенка она не произнесла ни звука, хотя, я думаю, могла. Она ходила по дому, как тень, бесшумная и незаметная. Ребенок родился здоровым раньше срока. Сестра посмотрела на него только раз, ночью, когда осталась одна. Наверное, она смотрела на него очень долго. Смотрела и молчала. Я не знаю, о чем она думала. Я желаю никогда об этом не узнать. Утром я нашел ребенка задушенным. Сестра висела на веревке из разорванной простыни. В моей голове тогда звучал только голос капитолийской суки, произносящий мое имя в микрофон.

Повисает тишина. Эффи сидит рядом без движения, и Хеймитч ненавидит ее так сильно, как никогда прежде ненавидел. Чтобы она не сказала сейчас, - думает он, - чтобы не сделала, я возненавижу ее еще сильнее. Лучше бы ей промолчать.

– Мне не понять, что ты почувствовал, когда остался один, без своей семьи, - говорит Эффи равнодушно. – У меня не было семьи. У детей, родители которых сделались Безгласыми, семьи никогда не бывает. Как и надежды. Дети, подобные мне, всю жизнь обязаны выплачивать Капитолию долг за предательство родителей.

Она встает с прямой спиной. Китнисс вскрикивает и затихает, но Эффи подходит к дверям ее спальни и замирает, увидев что-то в темноте.

– Пит? – спрашивает безжизненно.

Китнисс резко садится на постели, еще чувствуя на своей шее сильные пальцы Пита. Дыхание у нее жадное, воздух поступает в легкие с обжигающей болью. Китнисс смотрит в пространство перед собой, и начинает что-то бессвязно шептать.

– Пит, - окликает Эффи повторно.

Пит, до этого смотрящий на не очнувшуюся до конца девушку, оборачивается. Он, кажется, тоже не до конца проснулся. В темноте не получается разобрать выражение его лица, и Эффи делает шаг в его сторону, пока тяжелая рука Хеймитча не опускается на ее плечо, останавливая.