Привычка выживать

alexsik

Но ее дикий смех, рыданиями вырвавшийся из груди, не перешел в рыдания.

– Ты сумасшедшая, - бросил ей напоследок Гейл, и вышел, не оглядываясь.

Не то, чтобы она искала поддержки, но секундная слабость удваивала мерзость содеянного.

Гораздо позже, встретившись взглядом с Гейлом в Центре, она прогнала прочь сомнения и стыд. Он тоже был виновен, и вина его не объяснялась ни местью, ни сумасшествием.

– Ты знал, что Плутарх собирался убить Пита? Ты знал это и все равно отпустил их двоих?

Джоанна могла задавать риторические вопросы после того, как привела себя в порядок. Гейл

же был в прежней одежде, уставший и осунувшийся, можно даже сказать, уязвимый, имеющий основания для того, чтобы сорваться. У Джоанны было время, а у Гейла времени не было.

– Мне все равно, жив он или мертв, - ответил Гейл, и заслужил своим ответом первую пощечину.

– Ты ничуть не лучше меня, - усмехнулась Мейсон. – Может, ты даже хуже. Меня ломали не один год. У тебя есть оправдания для необъяснимой жестокости?

Гейл не стал отвечать. Только отпустил ее руку, которую бессознательно сжимал с силой, которая вполне могла раздробить кости. Мейсон уважала силу и презирала Гейла, поэтому могла терпеть чертову боль в кредит, продолжая улыбаться.

…

Хеймитч со стуком поставил стакан на стол.

– Бити к тому моменту уже протрезвел, поэтому всю домашнюю сцену мы могли лицезреть лично, - сообщил он доверительно, и предложил выпить за Бити, которого чуть не стошнило от слова «протрезвел».

Гейл не мог похвастаться оживлением. Уверенность его разом куда-то исчезла, едва только разговор ушел от действительно важных событий.

– Почему он? – задал он очевидно неудобный вопрос и вновь помрачнел. Ночь его триумфа скатывалась в ночь его вины перед всем миром в целом и почему-то перед Джоанной Мейсон в частности, хотя он-то как раз ни в чем не был виноват. Он имел глупость посвятить эту несносную седьмую в свои планы на заранее оговоренных условиях; она нарушила его приказ, но виноватым сделали почему-то его. – Почему именно этот жалкий старик?! Ты что не нашла в целом Капитолии другого своего врага?

Джоанна пожимает плечом. Она может не отвечать, может не ворошить прошлое, но ей нужно разворошить все, чтобы окончательно стать свободной. На ее губах появляется ядовитая улыбка, уродующая и одновременно так идущая ей.

– Он был первым.

И Гейл окончательно становится врагом номер один в комнате, заполненной одними только врагами.

Комментарий к ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ, в которой все участники Шоу напиваются друг с другом в последний раз

Я пересмотрела свои взгляды на то, что пишу, и теперь хочу отказаться от комплимента, что мой стиль как-то улучшился. Все положительные изменения связаны с тем, что у меня появилась бета. Знали бы вы, с каким текстом работает уважаемая Lina Alexander! Выражаю ей огромную благодарность за ее терпеливый и кропотливый труд!

========== ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ, в которой концентрация душевных разговоров превышает норму ==========

Нет никакого секрета в том, что алкоголь развязывает языки. Но нет никакого секрета и в том, что сказанное в алкогольном опьянении теряет если не в искренности, то в адекватности. Хеймитч может часами напролет признаваться в любви Энорабии (чего он в действительности не сделает даже под угрозой смерти), и признания его никем не будут восприняты всерьез. Сейчас все они могут говорить о чем угодно, давать обещания остаться вечными друзьями и

должниками друг друга и выпивать за каждую упомянутую по третьему или четвертому разу мелкую победу. «За то, как мы обыграли Плутарха!». «За то, как мы надрали зад Капитолию!». «За то, что мы опять выжили!». В радостных выкриках и поздравлениях уже сейчас чувствуется горечь отчаяния. Шоу завершилось. Да здравствует Шоу? Нет, разумеется, нет. Это было бы слишком жестоко по отношению к искалеченным собственным прошлым людям, сейчас пытающимся заморозить собственные мысли в редком моменте подлинной победы. Но ночь подходит к концу, пустые бутылки выстраиваются в ряд, головная боль просыпается, как и усталость, и все перестают сопротивляться.

Им нужен отдых. Сегодня. Сейчас. Им нужно время. И они получат все, чего так жаждут. Голодные Игры в прошлом. Грандиозные замыслы Плутарха уже не будут воплощены в жизнь, и в услугах бывших победителей никто не нуждается. С этого момента они предоставлены самим себе, все равно, что отданы в лапы медленного и мучительного разложения, неизбежно приводящего к ожиданию смерти.

– Знаешь, что бесит меня больше всего? – спрашивает Хеймитч, с трудом выговаривая слова. Бити с таким же трудом пытается покачать головой, но мир, погруженный в туман, начинает кружиться, вызывая тошноту, поэтому Бити ограничивается сдавленным стоном. – Они говорят, что Игры закончились. Они что, не знают, что игры заканчиваются только смертью? Просто кому-то везет умереть раньше.

Если думать так, никому из них не повезло.

Они разбредаются по спальням в одиночестве – сгорбленные и жалкие, уставшие, не помнящие своих имен и лиц своих врагов. Они ложатся спать в том же одиночестве, и гул в их головах не сразу сменяется спасительным покоем. В их услугах больше не нуждаются. Они могут быть свободны. Но что означает свобода для тех, кто всю свою жизнь прожил в неволе, под давлением прутьев клетки, находя смысл своей жизни в бесполезном сопротивлении своим хозяевам?

Хеймитч переругивается с Джоанной, которая хохочет, как заведенная, хотя голос ее давно охрип. С тем же успехом Хеймитч поддевает Энорабию, выглядящую как ходячий труп; и, поддевая ее по поводу ловкости обращения с бывшими соперниками, Эбернети все же придерживает дверь ее спальни, зная, какие адские муки испытывает зубастая, просто делая очередной вдох. Конечно, он не слышит слов благодарности в ответ, только Джоанна, краем глаза замечающая этот жест, фыркает и зевает.

– Старый ты плут, - шепчет и исчезает в проеме двери.

Хеймитч стоит какое-то время в коридоре, еще не осознавая полностью, что именно так заботит его в данный момент. Он чувствует себя одновременно и свободным, и посаженным на новую цепь. Он жаждет общения, хотя от усталости едва удерживается на ногах. Он хочет допросить всех и каждого, в тысячный и сто тысячный раз, как именно все они оказались в этом здании, в этой жизни, какими окольными путями добирались и как много крови – своей и чужой - успели пролить. Вместо этого он просто стоит посреди коридора, прощаясь, пусть даже мысленно, с Питом, на лице которого все еще не проступают человеческие эмоции. Впрочем, в глазах его можно уловить беспричинный ужас и ожидание пойманного в ловушку зверя. Хеймитч желает Питу приятного сна и прислоняется к двери.