Привычка выживать
Шрифт:
В общих комнатах никого нет, но это не кажется странным. После тяжелых недель и даже месяцев никому не придет в голову спать всего два часа, а затем бродить по сонным комнатам, ничего не соображая. Никому, кроме Джоанны, разумеется, которая не хочет спать и не хочет жить, которая возвращается постепенно к тому состоянию, в котором в этот город возвращалась. В конце концов, она ведь не заставила себя включить воду? И ей совсем не хочется спать, потому что во сне ее не ждет ничего хорошего, только новые воспоминания о старом прошлом, наполненные одиночеством и унынием.
На кухне, непривычно пустой и холодной, Джоанна заставляет себя сварить кофе. Руки ее дрожат; рассеянно она вспоминает
Кофе кажется отвратительным. Любой запах и любой вкус кажутся отвратительными. Она сама себе отвратительна. Она понимает причины, по которым оказалась в своем сне в Четвертом Дистрикте. Быть может, глупо преодолевать такое расстояние лишь для того, чтобы свести счеты с жизнью, но самоубийство вообще вещь глупая, и каждый решает сам, где и при каких обстоятельствах его совершить. Джоанна не пытается оправдать ту, другую себя из собственного сна, но не может подавить злости, которая заметна в каждой ее мысли. От злости да и от любой другой негативной эмоции, Джоанна привыкла избавляться только одним способом.
В подвале уже оказывается Гейл, и странно, что он не слышит, как скрипит зубами Джоанна. В конце концов, Гейл – последний человек, которого она желала бы встретить именно сейчас.
– И на чем ты сидишь, мальчик-пересмешник? – спрашивает она, проходя в незанятую секцию и снимая со стенда лук.
Гейл оборачивается, не выказывая удивления при ее появлении. До этого момента он безбожно издевался над боксерской грушей, едва ли не стирая костяшки пальцев в кровь; бинты, которые должны были предохранять кожу от последствий ударов, размотались.
– Это какой-то энергетик, - отвечает он, тяжело дыша. – Принимается во время еды, действует семьдесят два часа. Я не стану учить названия их лекарств, - и опять отворачивается.
– Через пару лет ты, наверное, даже разговаривать не сможешь, - фыркает Джоанна. – Все их лекарства наносят непоправимый вред, - ей надоедает разговор, и говорит она уже совсем тихо, для самой себя, но Гейл слышит. Принимаемые лекарства уже сейчас отражаются на нем, потому что он звереет по непонятной причине и подходит к своей собеседнице ближе.
– Такой же непоправимый вред, как и охмор?
Джоанна замирает над сенсорной панелью, на которой выбирала уровень тренировки. Недоумение отражается на ее лице слишком явно, она крепче сжимает лук, пытаясь оставаться спокойной, хотя чувствует явную опасность от стоящего у нее за спиной человека. Впервые она действительно чувствует опасность; даже в той комнате, в которой стены были заляпаны кровью, она знала, что ей ничего не угрожает. Она знала, что Гейл ею недоволен, знала, что он выкажет свое недовольство обязательно с применением силы, но силы, которую она сможет сдержать. Сейчас же в его позе и даже во взгляде сквозит почти сумасшествие.
– При чем здесь охмор? – спрашивает Джоанна, прикасаясь кончиками пальцев к стрелам. Другого оружия под рукой нет; это немного напрягает.
– Я знаю, что ты была охморена, - выдает Гейл. Джоанна кривится, почти начиная высмеивать его, но осекается. – В ту ночь, когда ты отключила Китнисс от приборов жизнеобеспечения. Это была не совсем ты. Ты, быть может, даже не знаешь об этом. Но как я могу верить тебе, если части тебя уже может не быть?
Воспоминания о той ночи кажутся смазанными. Безумное передвижение по городу, разговор в квартире Эффи, алкогольное
– Ты лжешь, - говорит она после минутной паузы, и на сердце сразу становится легче. Конечно, он лжет. Откуда он может знать?
– Разговор Пита и Плутарха записывался, - отвечает Гейл. – Я уже получил распечатку. Несколько мест я даже выделил красным.
Сегодня-завтра с бывшим министром проведут уточняющие беседы, но я уверен, Питу он не лгал. Ты была под охмором, Джоанна. Ничего не хочешь мне сказать?
– Пошел к черту, - отвечает Джоанна. – И ты, и весь твой Капитолий.
Ей удается не только не сорваться на крик, но даже не повысить голоса, хотя какая-то часть ее самой сейчас медленно умирает от ужаса. Охмор, которого она не помнит. Мысли, которые не были ее собственными мыслями. Решение, к которому ее подталкивали извне. И последствия, за которые она пострадала. Ей казалось, что она поступает правильно. Она признала, что это было ошибкой, но ее ошибкой, а не ошибкой, которую ее заставили совершить. Во рту пересыхает, виски пронзает жуткая боль.
– Я – не часть Капитолия, - возражает Гейл откуда-то из темноты.
– Тебя охморили, чтобы ты верил в это? – спрашивает Джоанна. Медленно кладет лук и стрелы, но промахивается мимо стола, задевает стенд во время резкого разворота. Кровь гулко стучит в висках. Охмор. Ее охморили для того, чтобы она убила Китнисс. Ее охморили так, что она даже не поняла этого; никто этого не понял, и, в первую очередь – она сама.
– Джоанна? – спрашивает Гейл откуда-то из темноты. Голос его звучит уже встревоженно. Джоанна посылает его уже не к черту, а по адресу более конкретному, и искренне надеется, что путешествие продлится очень долго, и он оставит ее в покое.
Покой, вот. Ей нужен покой. Свежий воздух, а не соленая вода, которой она дышит последнее время. Все дело в соленой воде и охморе, которым ее подкармливали в прогнившем Капитолии, чтобы сделать из нее очередную послушную марионетку. Чертов Капитолий. Чертовы лекарства. Чертов доктор Аврелий, который посмел умереть именно тогда, когда ей нужна его помощь!
Джоанну охватывает злость, заслоняющая собою недоумение и страх. Она идет к выходу, держа пальцы у виска, смотрит в пол, который нет-нет, но скрывается в темноте. Она вспоминает – не может не вспоминать – как охмор повлиял на Пита. Она вспоминает искаженное нечеловеческой решительностью лицо Китнисс, когда та направляла лук в сторону Каролины. Она вспоминает все, что знала об охморе, и задает себе вопрос, который задал ей Гейл. Может ли она теперь себе верить? Кажется, теперь она понимает, почему Гейла так расстроила ее маленькая месть одному капитолийскому чудовищу. Ее месть была довольно страшной, но могла ли она – настоящая она – поступить так с живым человеком? Может ли она теперь себе верить?
– Джоанна? – Гейл прикасается к ней, пытается задержать, но она сбрасывает его руку. Ей нужно выйти. Прямо сейчас. Ей нужно оказаться как можно дальше отсюда. Начинает немного кружиться голова, наверное, от недостатка кислорода. Свет первого этажа, свет, на который она раньше не обратила внимания, кажется ослепительно ярким. Джоанна закрывает глаза рукой; пальцы дрожат, будто выбивают по несуществующей поверхности какой-то нервный мотив.
Она вспоминает выражение лица Пита по ночам, когда он не мог остановиться, когда рисовал портреты мертвой Китнисс Эвердин. Его пальцы дрожали почти также, когда он откладывал кисть в сторону, когда хотел самому себе доказать, что все еще управляет своим телом.