Привычка выживать

alexsik

– Джоанна? – спрашивает Эффи откуда-то со стороны.

– Пошла к черту, - шипит Джоанна. – Ты участвовала во всем этом.

В ее словах есть только часть правды, ничтожная, если хорошо разобраться, часть. Если бы не Эффи, использовавшая на Джоанне в ту ночь морфлинг, Джоанны, скорей всего, не было бы уже среди живых. Плутарх, которому Джоанна мешала, давным-давно нашел бы слова для того, чтобы убедить всех окружающих в том, что Джоанна опасна, что болезнь ее зашла слишком далеко, что ее нужно пристрелить, как животное, больное бешенством. И, как оказывается, Джоанна действительно была больна, но бешенство не было ее единственной болезнью. Джоанна была больна охмором.

Эффи поводит плечами, не задавая вопросов. Эффи тоже больна, но не охмором, а теми лекарствами, что убивают

в ней что-то действительно важное. Что-то, без чего Эффи перестает быть собой, что-то, что однажды вернувшись, раздавит ее раз и раздавит навсегда. Джоанне не жаль. Джоанна даже завидует той легкости, с которой люди отдаются во власть равнодушия. О, сколько бы она сейчас отдала, чтобы не чувствовать ничего! Но она лишь будет мечтать о бесчувственности, и дело даже не в том, что ее пугают последствия, а в том, что она хочет доказать себе – она сильнее их всех, она сумеет перебороть что-то, вложенное в ее память извне. Она переиграет Капитолий так же, как Эффи переиграла Плутарха, и при этом не станет бомбой замедленного действия.

От принятого решения становится немного проще, хотя головная боль усиливается.

Эффи не спрашивает, в порядке ли Джоанна.

– Тебе нужно прогуляться, - говорит она.

Джоанна чертыхается в очередной раз, но, поразмыслив, соглашается последовать ненавязчивому совету. Правда, она не знает о том, что совету Эффи собирается последовать и Гейл, который мается внизу, считая расстояние от одной двери до другой широкими шагами.

– Нет, - отрезает Джоанна, когда Гейл только открывает рот для вопроса. – Нет, - повторяет она еще внушительнее, но замечает на лице Хоторна такое упрямое выражение лица, какое бывает только у капризных мальчишек.

Гейл ни о чем ее не просит, он не станет спрашивать у нее разрешения на то, чтобы просто идти рядом. Но Джоанну все равно злит его присутствие, и поэтому она первой нарушает напряженное молчание.

– Какого черта ты все еще здесь?

Гейл удивляется, но не отвечает. Джоанна закусывает губу, чтобы не сорваться на крик, и переходит к развернутым вопросам.

– Ты должен был уехать сразу после окончания Шоу. Вернуться туда, где тебя все слушаются, где ходят вокруг тебя на цыпочках и выполняют все твои приказы. Но ты все еще здесь. Почему?

– Почему вы все с такой легкостью описываете меня, как врага номер один? – отвечает вопросом на вопрос Гейл. – Я всего лишь делаю то, что у меня получается лучше всего.

– Раздражаешь всех только одним своим присутствием? – фыркает Джоанна.

– Ты злишься, потому что раньше раздражала всех своим присутствием ты? – поддевает ее Гейл.

– Мы можем до конца света пытаться переигрывать друг друга в остротах, - Джоанна все еще пытается держать себя в руках. – Поэтому опустим, хотя бы на время, взаимные оскорбления, - Гейл не начинает протестовать, соглашаясь тем самым начать взаимовыгодный диалог. Джоанна улыбается; порой приятно почувствовать себя взрослее и мудрее оппонента. – Почему ты все еще здесь? Тебе-то уж точно есть, куда отправиться.

Гейл пожимает плечом.

– Здесь осталась еще пара дел, которые нужно уладить. Меня вроде как представят к награде за участие в масштабной операции, - говоря все это, Гейл неосознанно задирает подбородок выше и выше, и Джоанна не удерживается от очередной кривой усмешки. – Что? – взрывается Гейл повторно. – Что ты так усмехаешься? Думаешь, что это глупо – не получать заслуженных наград?! Мне не хочется тебя переубеждать. Но единственная награда, которую получил мой отец за всю жизнь тяжелого труда в шахтах моего дистрикта, была дана ему посмертно. А он, поверь мне, заслужил огромное количество таких наград. И, да, я - не мой отец, я не герой, каким представляюсь в этих роликах, но я делаю все возможное, чтобы задуманное мною осуществлялось. Я делаю ошибки, - признание дается ему нелегко, - но лишь потому, что я что-то делаю. Я доверился Фульвии Кардью на свой страх и риск. Из-за нее я стал корчить из себя новый символ, чтобы иметь возможность противопоставить Плутарху свою известность. Люди верили мне, в конце концов, не было никакого обмана в том, что я сыграл свою роль в революции. Я и сейчас не обманываю никого, когда

принимаю на себя обязательства по командованию своего же отряда. Я – это я. Не Китнисс, которая умеет вдохновлять. Не Мелларк, который черное обращает в белое и обратно. Я исполняю приказы, я отдаю приказы и жду, что они тоже будут исполнены. Несложно, правда?

– Делай это с меньшим пафосом, - советует Джоанна. – И, возможно, будешь прощен. А еще помни про ошибки, про свои собственные ошибки. Вспоминай о них каждый раз, когда рядом с тобой кто-то ошибается…

– Убить человека, разрезая его живым на лоскуты – не ошибка, - парирует Гейл. – К тому же, я не слушаю советов психически нестабильного капитолийского переродка…

– Был бы у меня лук, я бы тебя сейчас застрелила, - выдавливает Джоанна, а затем начинает смеяться. Безудержный и сумасшедший смех совсем не нравится Гейлу, и он стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу, не зная, как поступить, и выглядит на редкость нелепо, что смешит Джоанну еще больше.

Но в какое-то мгновение, вытирая выступившие слезы, и чувствуя, как ноют мышцы пресса, Джоанна ловит себя на мысли о том, что больше не злится на него. Смеясь над ним, она успела его простить. Сумела бы она еще простить себя, и жизнь бы вернулась на круги своя.

…

О том, что произошло в Президентском Дворце, всем сообщила Эффи.

Все собрались в столовой на первом этаже. Отдых пошел большинству присутствующих на пользу, но атмосфера не казалась никому ни домашней, ни семейной. Проблемы, не дававшие всем спать по ночам, по большому счету, никуда не делись. Шоу закончилось, но обнаженные раны еще не успели зажить, а изуродованным душам не помогут ни опасные лекарства с обратным эффектом, ни алкоголь, ни здоровый сон без сновидений. Шоу закончилось, и в этом, как оказалось, скрывается еще одна проблема с несколькими вариантами решения. Шоу закончилось, а жизнь, искалеченная Шоу, заканчиваться не собирается, и страх перед завтрашним днем, и днем, следующим за ним, и днями, тянущимися еще долгие беспокойные годы, становится лишь сильнее.

Хеймитч с отвращением посматривает в сторону пустых бутылок; их никто не убрал, либо из-за занятости, либо пытаясь воззвать к стыду всех проживающих здесь. С еще большим отвращением Эбернети посматривает в собственное отражение, нет-нет, но мелькающее на всех зеркальных поверхностях. Он говорил не единожды, что считает себя старым и слабым, а отражение сегодня лишь подтверждает его слова. Несколько раз он пристально смотрит в сторону Эффи, такой важной и такой равнодушной Эффи, пытаясь поймать ее взгляд и понять, был его сон действительно сном. Но Эффи избегает его взглядов, подтверждая тем самым реальность нереального разговора. Хеймитч старается не думать о том, что ловит свои отражения из-за нее, старается не представлять, каким она видит его сейчас, на свету, старается догадаться, чего же она хочет и чего, в действительности, хочет он сам. Он не может представить себя, живущим в Капитолии, как и не может представить Эффи, перевозящей целые вагоны своих вещей в его потрепанный дом в Двенадцатом Дистрикте. Направление собственных мыслей вызывает злую усмешку (Хеймитч ловит ее искаженное отражение на бокале, в котором есть только вода), мужчина встряхивает головой и мысленно ругает себя последними словами. Но ни злость, ни попытка воззвать к собственному чувству здравомыслия не избавляют его от странной теплоты, зовущейся, кажется, надеждой.

Энорабия пьет много воды, стакан за стаканом. Руки ее дрожат, она с трудом сосредотачивается на предметах и разговорах. Ей хуже, гораздо хуже, но то, с каким усердием она пытается сидеть прямо, то, с какой уверенностью она держит столовые приборы и стаканы, внушает уважение. Рядом с ней сидит Каролина, серьезная не по годам, задумчивая, но не ушедшая полностью в свои мысли. Внучка Сноу присматривает за своей страдающей от болей нянькой, придерживая как можно незаметнее ее локоть и игнорируя гневные взгляды и устрашающие оскалы Энорабии, когда та чувствует явную помощь, о которой не просила. Впрочем, Вторая злится, но от помощи не отказывается; толика здравомыслия все же теплится в ней, как и благодарность, которую она не спешит выказывать единственной родственнице главного из своих врагов.