Привычка выживать
Шрифт:
Но призрак Китнисс еще цепляется за нее, и она терпеливо ждет, когда он растворится в пустоте.
– Я слышал, что вы приехали не в одиночестве, - замечает доктор Аврелий осторожно.
Женщина поднимает на него блестящие глаза и улыбается.
Она приехала в Капитолий вместе с Энни Креста. Об Энни миссис Эвердин говорит с большим воодушевлением, и говорит гораздо дольше, чем о своих родных мертвых дочерях. Она рассказывает, как познакомилась с маленькой рыжеволосой девочкой еще в госпитале Тринадцатого Дистрикта, и рассказывает, как подружилась с ней после того, как закопала могилу Прим. Доктор слушает ее уже невнимательно, рассматривая слабый огонек, таящийся на самом дне безмятежно спокойных глаз.
Доктор не знает, существуют ли способы вернуться к жизни. Доктор не хочет знать,
…
Весь мир тает в туманной дымке. Китнисс и рада бы представить, что эта мутная дымка, окружающая ее, похожая на туман, всего лишь действие таблеток или уколов, но ни таблеток, ни уколов доктор Аврелий ей не назначает. Он говорит, что ей полезно быть в сознании. Справляться со своими проблемами на трезвую, не одурманенную химикатами голову, и Китнисс ненавидит его порой, просыпаясь на своей узкой постели. Она узнает, что камера в ее палате ничего не записывает, но не радуется этому обстоятельству – она привыкла жить и думать, что каждый твой шаг будет предан огласке, она даже представляет, как выглядит сейчас с экранов во всем Панеме – бледная и осунувшаяся тень самой себя. Она просит принести ей что-нибудь для связи с внешним миром, и Аврелий сопротивляется совсем недолго. Его немного пугает, должно быть, ее первый запрос, но она выглядит вполне адекватной, просматривая собственное послание всей стране перед самоубийством. Ей немного интересно, она оценивает себя со стороны, как наблюдатель, и слова, произносимые ею же в недалеком прошлом, не кажутся ей достаточно верными; ей все кажется недостаточно верным, кроме самого факта самоубийства.
– Значит, Плутарх пустил это в эфир? – будничным голосом спрашивает Китнисс, и выглядит заинтересованной. Аврелий думает, что все признаки выздоровления на лицо – девушка уже не лежит с пустыми глазами, отвечает, когда ее о чем-то спрашивают, и, главное, сама задает вопросы. Диалог в ее случае – серьезный шаг к нормальному общению, а нормальное общение – единственное, пожалуй, что сможет ее вернуть к нормальной жизни.
– Да, - коротко отвечает Аврелий, но для поддержания разговора в красках описывает волнения, вызванные этим коротким видео по всей стране. Он говорит о цветах, которые несли по всей стране на могилу столь известной победительницы Голодных Игр, но Китнисс слушает невнимательно, ставит видео на паузу и пристально всматривается в свое застывшее лицо. Ее мучает какая-то новая идея, и от этой мысли по позвоночнику доктора проходит почти незаметный холодок.
– Пэйлор все еще президент, - уточняет Китнисс какое-то время спустя. Она узнает все о сегодняшней ситуации в Панеме, спрашивает, проводились ли 75 Голодные Игры среди детей Капитолия, что случилось с самим городом, и с теми, с кем она тесно общалась до своей мнимой смерти.
Аврелий терпеливо восполняет пробелы в ее сознании, а потом озадачивает ее саму неожиданным вопросом.
– На что была похожа твоя кома?
Китнисс медлит. Сглатывает подступившую слюну, выпивает стакан воды и долго смотрит в окно.
– Как ни странно, я была счастлива, - говорит отстраненно, с какой-то печалью. Никто не просит ее отвечать развернуто, но ей самой хочется выговориться, и она, опять помедлив, продолжает. – Это будто мои старые воспоминания, слишком осмысленные для снов. После своего помилования я вернулась в разрушенный Двенадцатый Дистрикт и заново собирала себя по частям, - на ее губах играет навязчивая улыбка, она качает головой, все кажется ей немного смешным, особенно доктор, с таким вниманием вслушивающийся в ее рассказ о долгой галлюцинации. – Я могу сказать, что была счастлива там, - делает паузу, поправляет упавшую прядь волос, на которую смотрит долго-долго. – Сейчас мне кажется, что это был совсем не сон, а другая, милосердная реальность, - смягченная улыбка. – У моей дочери там были такие волосы, как у меня. А мальчик, - мечтательно смотрит в потолок, - мальчик был похож на отца, - и передергивает плечами,
Будто змея, сбросившая кожу.
– Как я вернулась? – интересуется Китнисс уже другим, напряженным голосом.
Аврелий рискует показать ей запись с сольным выступлением Джоанны Мейсон, хотя не вполне уверен, что Китнисс к этому готова. Но Китнисс готова. К ней на помощь приходит прежде незамеченная отстраненность, при которой у восемнадцатилетней девушки вдруг появляется взгляд восьмидесятилетней старухи. Во время просмотра Китнисс наклоняет голову, и доктора бросает в дрожь. Он где-то видел уже этот чрезмерно безмятежный взгляд, в котором так мало человеческого.
Он видел, но не помнит, где и когда.
Китнисс, к его ужасу, пересматривает запись дважды.
– И Джоанна тоже лечится здесь?
– Да, - следует осторожный ответ.
– Наверное, ее вы держите под наркотиками, - говорит огненная девушка медленно и облизывает потрескавшиеся губы, - иначе бы она опять повадилась бы ко мне, - и тихо смеется. – Вы же отпустите ее? Она, как видите, никого не убила. Я не в претензии.
– Джоанна Мейсон больна, - отчетливо говорит врач. – Ей предстоит долгое принудительное лечение. Не думаю, что ты сможешь решать за меня, выпускать ее на свободу, или продолжать держать в палате со связанными за спиной руками.
– Ее руки связаны за спиной? – уточняет Китнисс бесстрастно. – Я знаю вас, - говорит, не дождавшись ответа. – Вы бы не стали поступать настолько бесчеловечно. К тому же, эта сумасшедшая и с завязанными руками может такое натворить, что сама революция покажется вам детским праздником.
Ее шутка вовсе не кажется удачной. Она более чем неуместна, но человек, способный шутить, собирается пожить на этом свете еще какое-то время. Это не может не радовать, но сам Аврелий не выглядит обрадованным столь удачным поворотом событий. Если прежде ее спокойствие просто вызывало недоумение, то теперь оно пугает. Аврелий знает, что подобное спокойствие свойственно чаще всего сумасшедшим, и пусть этот диагноз уже не единожды присваивали Китнисс, в этот раз все выглядит на порядок серьезнее. Когда Китнисс Эвердин говорит, что не собирается выставлять Джоанну Мейсон своей убийцей, он лишь качает головой. Чего бы ни хотела Джоанна, что бы ни побуждало ее так себя вести, он узнает это, он уже почти знает это – Мейсон никогда не умела молчать, а в нескончаемом потоке гадостей ее всегда находилась тщательно спрятанная правда. Но у Китнисс властный взгляд, и, когда она позволяет отпустить на волю свою потенциальную убийцу, Аврелий резко возражает ей, впервые за дни, проведенные рядом. Он делает послабление в режиме содержания Мейсон только потому, что считает один из этапов лечения пройденным, и даже позволяет Питу прогуляться с Джоанной по одной из аллей. Он наблюдает за ними двумя – и видит людей, лишенных надежд на нормальное будущее. Но он смотрит в их сторону не в полном одиночестве, как ожидалось.
Китнисс Эвердин, так же получившая право перемещаться по коридору этажа, на котором расположена ее палата, тоже смотрит в сторону двух своих знакомых. Мир вовсе не рушится пред ее глазами, она не дрожит и не плачет, но ловит взглядом каждое прикосновение Джоанны к Питу, каждый взгляд Пита, направленный на Джоанну. Стоя у окна, она выглядит резко повзрослевшей, из-за световых бликов она вдруг кажется Аврелию совсем седой, но в выражении ее лица он не видит никаких резких перемен. К тому же, она задает вопросы:
– Значит, они теперь вместе, так? – она улыбается, и не отходит от окна, и не оборачивается, просто зная, что доктор стоит за ее спиной и понимает, о ком Китнисс хочет узнать сейчас.
– Да.
– И как давно? – следует другой вопрос, но Китнисс медлит, прежде чем задать его.
– С тех пор, как Пит вернулся в Капитолий.
– Он уезжал?
Это странный допрос. Китнисс говорит быстрыми короткими фразами, на одном дыхании, и вид у нее строгий, как у учителя на экзамене. При этом она не смотрит на того, кого допрашивает, она смотрит на Джоанну Мейсон, прижимающуюся всем телом к Питу Мелларку, и почему-то улыбается. Ей нравится то, что она видит, или же она тщательно скрывает свои чувства под одной из тех масок, которых прежде у нее никогда не было.