Привычка жить
Шрифт:
– Какая квартира? – запыхавшись, на ходу повернул Дима голову к изнемогшей от быстрого бега Жене.
– Первый подъезд… Шестой или седьмой этаж, квартира сразу направо…
Лифт конечно же не работал. А кто будет его чинить, интересно? Слесари, они тоже люди. Они тоже сейчас за столом и тоже тянутся руками к бутылкам, и жены их тоже суетятся, и дети ждут… Хотя, наверное, уже не тянутся. Уже, наверное, вовсю сворачивают этим бутылкам горлышки. Готовятся потихоньку. Чтоб не пропустить начало звона курантов. А то, не дай господь, пропустят еще…
На площадке между пятым и шестым этажом,
– Катя… Катенька… Что… Что такое… Что с тобой сделали, Катенька? Скажи мне… Они что-то сделали с тобой, да?
– Да ничего не сделали, мам… – горестно проплакала Катька, икнув. – Просто вытолкали взашей, и все… Я в туалете закрылась…
– От кого в туалете закрылась?
– Да от того парня… Ну, которого для меня Алинка привела… Он взрослый пацан уже… Он сказал, чтобы я в спальню к нему шла… До Нового года успеем, говорит… А мне так страшно стало, мам! Он… Он противный тако-о-ой! – снова уронила она голову на запястье и завыла тоненько. Женя села рядом, прижала Катькину голову к груди и заговорила тихо, будто сказку рассказывая:
– Ну все, все… Ну и вот… Видишь, и хорошо как получилось-то, что тебя взашей… Вот же повезло тебе, дурочка… А ты плачешь…
– Они это… сильно поссорились из-за меня, мам. Он так на Алинку кричал… Говорит: кого ты мне притащила… Соплю какую-то… А Алинка ему: ну и что, мол? Всем, говорит, туда дорога… И смеяться еще над ним стала… А я в туалете сижу и все слышу… Потом открыла дверь тихонько, попросила Ленку Ларионову, чтоб она мне мобильник приволокла. Ну и позвонила тебе. А Ленка им сказала, что я матери звоню. Меня и вышвырнули. Но я же не виновата, я сама не захотела, чтоб так…
– Дамы, вы долго тут собираетесь сидеть, интересно? – вздрогнули они в унисон от раздавшегося сверху Диминого голоса. – Я понимаю, конечно, что помойка между пятым и шестым этажом – вполне достойное место, чтобы встретить Новый год, но все же, может, вы домой пойдете, дамы? Тем более Новый год уже наступил, судя по ликованию живущего в этом доме народа. Чудо, как говорится, свершилось. Вот если бы не наступил, тогда бы страшно было. А так еще ничего…
– Ой, здравствуйте… Ой, вы же милиционер, я вас узнала… Мам, а когда ты успела в милицию-то позвонить? – испуганно уставилась на Диму Катька.
– Да вот уж, подсуетилась твоя матушка, чертом вывернулась! А ты ее все аукубой мертвой дразнишь!
– Да не мертвой, а искусственной…
– Ну ладно, ладно, вставай давай… Идите домой, девушки, а я тут побуду пока. Где, говоришь, живет твоя милая подружка?
– А зачем вам?
– Ну так, на всякий случай… Не нравится мне ее квартирка новогодняя, и все тут. Нехорошая такая квартирка. Надо
– Ой, не надо… Меня ж потом залошат!
– Чего сделают?
– Ну, лохушкой сделают… Или как это сказать, чтоб вы поняли…
– Да ладно, понимаем мы, Катерина. Не дураки. Не боись, Катерина! Прорвемся! Мы их сейчас сами залошим по полной программе! Жень, уводи ее отсюда! Идите-идите, не мешайтесь мне под ногами…
Обнявшись, Женя с дочерью тихо начали спускаться по лестнице вниз. Катька тряслась всем своим худым телом, крепко вцепившись в материнский бок, всхлипывала коротко на ходу. На улице студеный ветер радостно бросился им навстречу, кинул в лица, играючи, горсть мелких колючих снежинок. Думал, наверное, первые пьяненькие гуляки из-за новогоднего стола выползли. Потом, правда, подул уже немного в сторонку, будто извинившись. Так и пошли они медленно по новогодней ночи, обнявшись. Сквозь всхлипы Катька все продолжала откровенничать:
– …А мне так вдруг противно стало, мам! Я, когда шла к Алинке, думала, что все, новую жизнь начинаю… Свободную… А он меня когда облапал, сразу так противно стало! Не хочу, не хочу так, мамочка… А потом говорит, иди, говорит, в спальню… Успеем, говорит, до Нового года… Я аж затряслась вся, чуть не вывернуло от страха! Хорошо, что Ленка мне телефон приволокла…
«А если б не приволокла?! Если б не понял этот противный и взрослый, что ты маме звонишь? Чтоб тогда было?!» – в сердцах прокручивала в голове справедливый материнский упрек Женя. Но это только в голове конечно же. Снаружи она лишь тихо и покорно поддакивала отрывистому нервному Катькиному монологу, прижимая к себе ее худое пятнадцатилетнее тельце.
На ночной улице меж тем вовсю разворачивалось уже новомодное народное игрище, вошедшее в последние годы в некий даже обрядовый новогодний стиль. Пускание фейерверков называется. Суета исходила в основном из глубины дворов, сопровождаемая дрожащими от предвкушения детскими громкими голосками да женскими упреждающими само действо повизгиваниями. И наконец – грянуло. Справа и слева, спереди и сзади из-за крыш домов взлетали разнообразные чудеса пиротехники – где-то просто слабые одиночные пукалки, а где-то и покушающиеся на серьезный салют звезды-взрывы, оставляющие после себя в темном небе дымовые разводы и запах настоящего пороха. Целая какофония из грохота, звезд, торжествующих криков и отчаянной радости от наступления ее, долгожданной новогодней ночи. Священной ночи. Ночи чудес. Ну или ожиданий чудес, на худой случай…
Они стояли, обнявшись, оглушенные этим стихийным действом, потом Катька, будто очнувшись, поглядела на мать, произнесла виновато:
– С Новым годом тебя, мамочка…
– И тебя, доченька, с Новым годом!
– Ты прости меня, что я тебе так… его испортила. Я не хотела… Ой, я так виновата перед тобой, мамочка… Я больше никогда, никогда не буду…
– Чего ты не будешь?
– Ну… Не буду больше с тобой ругаться… И это… аукубой тебя обзывать больше не буду…
– Ой, далась же тебе эта аукуба разнесчастная! Ну хочешь, выкинем завтра ее к черту! Хочешь?