Приютки
Шрифт:
— Как тебя зовут? — услышала она неожиданно у своего уха звонкий, металлический голос.
И едва сумела принудить себя ответить чуть слышно, назвав свое имя.
— Ты мне нравишься, Дуня! — проговорила тем же уверенным голосом новенькая и жестом владетельной принцессы опустила ей руку на плечо.
— Дуняша, счастливица! — прошептала завистливо Феничка.
— Есть чему завидовать! — засмеялась искренне Оня Лихарева. — Наша Дуня тихоня, святая! А эта новенькая — боец, видать по всему. На ней верхом станет ездить, на Дуне! Ей-богу!
— Правда!
— Бог с ней, с такой дружбой! Не ровни они! — пробурчала Паланя, и цыганские глаза ее сердито сверкнули.
Новенькая рассмеялась снова. И так заразительно весело, что все лица невольно при первом же звуке этого смеха растянулись в улыбке. Дорушка зашептала на ухо Дуне:
— Ты… ничего… ты не бойся, Дуняша! Я тебя в обиду не дам.
— А кто же ее обижать намерен? — внезапно делаясь серьезной, произнесла новенькая. — Ее обижать не за что! Смотрите, какое у нее открытое, честное лицо! Какие добрые глаза! — И она осторожно, двумя пальцами подняла за подбородок заалевшее личико Дуни.
Непонятная самой Дуне радость разлилась по ее лицу… Сердечко забилось шибко-шибко. Хотелось броситься на шею этой «прелестной» барышне-новенькой и крепко расцеловать ее в розовые щечки.
— Румянцева! — послышался в эту минуту громкий призывный голос Павлы Артемьевны, неожиданно появившейся в зале.
Новенькая повернула было в пол-оборота свою отягощенную темными кудрями головку и тотчас же, как бы не замечая воспитательницы, обратилась к Дуне:
— Так мы будем друзьями с тобою?
— Да, — прошептала Дуня, — и Дорушка тоже, — прибавила она тихо.
— Кто это Дорушка? — нахмурила свои гордые бровки новенькая.
— Вот она! — И Дуня вытащила вперед Дорушку. — Мы с нею уже четыре года дружим! — произнесла она смущенно.
— Ладно! Все трое друзьями будем! — усмехнулась «барышня», пристальным, зорким взглядом обдав Дорушку с головы до ног.
— Румянцева! — снова настойчиво и громко прокричал резкий голос Павлы Артемьевны.
И быстрыми шагами подойдя к кругу, она, сердито нахмурившись, заговорила, обращаясь к новенькой:
— Что ж ты? Тебя зовут. Отчего ты не откликаешься?
Изящная фигурка барышни повернулась в сторону надзирательницы.
— Меня зовут Наташа, — твердо отчеканивая каждое слово, произнес металлический голосок, — Наташа Румянцева. Так ведь, кажется, у вас называют в приюте? Я не откликалась вам, думая, что фамилию Румянцевых может носить еще кто-нибудь из воспитанниц, а Наташа Румянцева — я одна! — с неуловимо гордым оттенком в голосе заключила девочка.
В первую секунду глаза Павлы Артемьевны расширились и стали совсем круглыми, как у птицы, а губы побелели от гнева.
Она с минуту смотрела в самые глаза новенькой, глаза, отвечавшие ей невинным, ясным и невозмутимым взглядом, в то время как у самой надзирательницы багровый румянец то и дело все приливал и приливал к лицу.
Тонкая, едва уловимая усмешка заиграла на губах Наташи Румянцевой.
И вот буря разразилась внезапно…
— Ступай переодеваться… Сию минуту… Нечего щеголять как барышня!.. — закричала Павла Артемьевна, поймав, очевидно, эту тонкую, едва уловимую усмешечку. — Марш! Серое платье и холстинковый передник… Живо… И помни: здесь надо оставить твои манеры барышни… Здесь этого не потерпит никто!
И схватив за руку новенькую, Павла Артемьевна резким движением вывела ее из круга и слегка подтолкнула по направлению дверей.
На прелестном ярком личике Наташи не было ни тени протеста или неудовольствия.
Но черные глаза ее тихо смеялись, насмешливо сверкая под стрелами длинных ресниц.
Глава третья
Весенняя ночь тихо спустилась над коричневым домом. Крепко спит под ее прозрачной дымкой ремесленный приют. Спят воспитанницы, надзирательницы, рыжая нянька Варварушка, спят другие служанки… Все тихо, безмятежно заснуло, пользуясь наступившей тишиной…
Белесоватый полумрак мартовской ночи серым призраком вползает в огромный дортуар.
Ряды постелей… Неподвижные головки мирно заснувших девочек, и тишина… Глубокая, мертвая тишина. Изредка только нарушается она сонным бормотаньем или вздохом, приподнявшим во сне юную грудь.
На крайней постели, у двери, неподвижно лежит стройная фигурка «барышни-приютки».
Вот уже около месяца живет в приюте Наташа Румянцева, а все не может привыкнуть ни к приютским порядкам, ни к новой жизни. Тяжела эта жизнь для девочки, выросшей и проведшей свое детство в довольстве и холе… Правда, сверстницы-подруги и кое-кто из взрослых старшеотделенок балуют Наташу, исполняют за нее «грязную» черную работу по прачечной и уборке приюта незаметно, тишком от строгой Павлы Артемьевны шьют за нее в рукодельной, в то время как она ковыряет что-либо «для отводки глаз» во время рабочих часов иглою.
Но тем не менее и эта облегченная ей чуть не втрое приютская жизнь не под силу ей, «барышне», как ее прозвали воспитанницы.
Не под силу подниматься с петухами, не под силу долгие однообразные часы проводить на одном месте за работой, не под силу лежать на этой жесткой, гадкой приютской постели и есть простую грубую пищу приютского стола.
Но больше всего не под силу переносить ей, Наташе, окрики и придирки Павлы Артемьевны. С первого же часа поступления Наташи в приют надзирательница средних возненавидела свою новую воспитанницу.
Павла Артемьевна, властная и гордая от природы, любила беспрекословное подчинение и слепое послушание себе во всем. Всякое неповиновение, проявление независимости и воли в девочке-воспитаннице раздражало ее. А в Наташе Румянцевой этой воли и независимости было больше, чем во всех остальных приютках, вместе взятых. И глухая борьба разгорелась между надзирательницей и девочкой. Особенно допекала Павлу Артемьевну эта самодовольная, яркая улыбка Наташи, насмешливый взгляд смеющихся глаз и локоны… Особенно последние…