Прижизненное наследие
Шрифт:
В середине ствола есть за что ухватиться, и туристы говорят, что здесь карабкаться на него легко и приятно. Но выше располагаются длинные, толстые горизонтальные ветки, и если разуться и снять носки, а ступни ног поворачивать так, чтобы округлость ветки попадала в углубление на ступне, и если плотно прижимать ступню к ветке и осторожно перебирать руками, то можно, говорят, добраться почти до самого конца такой нагретой солнцем длинной ветки, а ветки дерева раскинулись выше зеленых верхушек пиний, похожих на страусовые перья.
Этот удивительный остров заселен тремя обезьяньими семьями разной численности. На самом дереве живет не менее пятнадцати мускулистых, подвижных молодых самок и самцов величиной примерно с четырехлетнего ребенка; а под деревом, в единственном на острове строении, дворце, который формой и величиной напоминает собачью конуру, живет супружеская пара обезьян гораздо более внушительного вида, и у них - новорожденный сынишка. Это островная королевская чета и маленький наследник престола. Родители от него не отходят; неподвижно, как стражники, сидят они слева и справа от него, вытянув морды и устремив глаза вдаль. Ежечасно король встает с
Требуется значительное время, чтобы наконец заметить, что, помимо этих существ, ведущих упорядоченную жизнь, остров приютил и других. Изгнанное с поверхности земли и с дерева, многочисленное племя маленьких обезьянок поселилось во рву. Если кто-либо из них осмелится показаться на острове, то обезьяны, живущие на деревьях, с пронзительными криками прогонят его обратно в ров. Когда наступает время кормежки, им приходится робко сидеть в сторонке, и лишь когда все насытятся и большинство уже возвращается обратно на ветки, им позволяется подобраться к остаткам кухонных отбросов. Даже к той пище, которую бросают именно им, они не имеют права прикоснуться. Потому что часто какая-нибудь из молодых древесных обезьян - злой самец и ли задорная самочка, - которые минуту назад изображал невыносимые муки от расстройства пищеварения, только и ждут этого момента и тихонечко соскальзывают со своей ветки, едва заметив, что малютки намереваются позволить себе недопустимую вольность. И вот уже те немногие смельчаки, которые отважились выбраться на остров, с криками спасаются обратно в канаву и стараются затеряться в толпе сородичей; раздается хор жалобных голосов; вот они сбиваются в кучу, теперь это единая масса, состоящая из шерсти, мяса и безумных темных глазенок, которая вздымается вверх, медленно ползет к краю, словно вода в наклоненном чане. А преследователь всего-навсего идет по краю рва, и волна ужаса бежит, опережая его, по противоположной стороне. Тут маленькие черные мордочки начинают подниматься, а лапки вскидываются вверх и ладошки расправляются в попытке защититься от злобного чужого взгляда, направленного на них с края рва. Вскоре этот взгляд сосредоточивается на ком-то одном; жертва начинает беспорядочно метаться, а вместе с ней - пятеро других обезьянок, еще не разобравшихся, на кого собственно направлен этот долгий взгляд; но мягкая, скованная страхом масса не дает им возможности никуда уйти. Тогда долгий, равнодушный взгляд окончательно приковывает случайно выбранную жертву к месту, и теперь уже совершенно невозможно так держать себя в руках, чтобы не выдавать свою боязнь слишком сильно, или, напротив, не слишком сильно ее скрывать; и с каждым мгновением жертва ведет себя все более оплошно, и одна душа продолжает сверлить другую, пока не родится ненависть, и тогда последует молниеносный прыжок, и одно создание безудержно, забыв всякий стыд, заверещит от невыносимых мук в лапах другого. С криками облегчения остальные кидаются врассыпную и мчатся прочь по канаве; их тела мелькают в сплошном потоке, без единого просвета, как одержимые души в чистилище, и садятся теперь в самом отдаленном, укромном уголке, оживленно переговариваясь. Когда все уже позади, преследователь размашистыми прыжками взбирается на самый высокий сук, добирается до его конца и спокойно выбирает себе место; потом садится с самым серьезным видом и надолго замирает. Сияние его взгляда покоится на верхушках деревьев в Пинчио и на вилле Боргезе, затем устремляется поверх них; и там, где оно минует сады, начинается большой желтый город, над которым оно, еще окутанное в зеленое лучистое облако древесной листвы, беспечно повисает в воздухе.
БАЛТИЙСКИЕ РЫБАКИ
На берегу моря они руками вырыли в песке небольшую ямку и вытрясли туда из мешка с черной землей жирных дождевых червей; рыхлая черная земля вперемешку с червями на чистом песке вызывает чувство смутного, вязкого, притягательного отвращения. Около ямки ставится аккуратно сработанный деревянный ящик. Выглядит он как длинный, не очень широкий ящик письменного стола или как деревянные счеты и наполнен мотками чистой бечевки; по другую сторону ямки ставится еще один такой же ящик, но пустой.
Сотня крючков, которые прикреплены к бечевке в первом ящике, изящно надеты на маленькую железную палочку на конце бечевки, и теперь их снимают один за другим и укладывают в пустой ящик, дно которого заполнено чистым сырым песком. Работа эта требует большой тщательности. Попутно две пары длинных, худощаво-мускулистых рук дотошно, как нянька, следят за тем, чтобы на каждый крючок был насажен червяк.
Мужчины, которые все это делают, стоят в песке на коленках или сидят на корточках, у них сильные костлявые спины,
Это тихая, тонкая работа, и грубые пальцы рыбаков движутся неслышно, словно на цыпочках. Тут надо держать ухо востро. В хорошую погоду над ними вздымается купол синего неба, и высоко над берегом кружат чайки, словно белые ласточки.
ИНФЛЯЦИЯ
Были когда-то времена и получше, и можно было вечно скакать по кругу на твердой деревянной лошадке и короткой палочкой ударять по медным кольцам, которые бесстрастно держала наготове деревянная рука. Те времена прошли. Сегодня молодые рыбаки пьют шампанское с коньяком. И дощечки качелей висят по кругу на цепочках, тридцать дощечек, на четырех цепочках каждая, круг внешний и круг внутренний, так что, если летишь на качелях рядом, можно ухватить кого попало за руку, за ногу или за фартук, и тогда раздаются пронзительные крики. Карусель поставили на небольшой площади, где стоит памятник павшим воинам, возле старой липы, там, где обычно ходили гуси. У нее есть мотор, который ее время от времени раскручивает, и прожектора с ослепительно белым светом, а под ними - много маленьких, уютных разноцветных лампочек. Если в темноте подойти поближе, ветер бросает навстречу обрывки музыки, огней, девчоночьих голосов и смеха. Оркестрион рыдает. Звякают железные цепи. Все летят по кругу, но кроме того, можно качнуться вперед или назад, наружу или внутрь и толкнуть кого-нибудь в спину или ударить по ногам. Парни раскачиваются и, пролетая мимо, щиплют девчонок или тащат их с собой, а те верещат; девчонки тоже гоняются на лету друг за другом, и тогда они вдвоем орут так, словно одна из них - парень. Так перелетают они из конусов света во тьму, а затем вдруг снова оказываются на свету; они успевают поменяться напарниками, тела их выглядят укороченными, рты - как черные дыры, безликие вороха одежды в лучах внезапного ослепительного света; так и летят они, кто на спине, кто на животе, криво, как попало. Но после короткой фазы этого безудержного галопа оркестрион опять быстро переходит на рысь, а затем на шаг, как старая верховая лошадь, и наконец останавливается. Мужчина с оловянной тарелкой в руках идет по кругу, но все остаются на своих местах или, самое большее, обмениваются девчонками. И здесь не то, что в городе, где на карусель приходят каждые два-три дня новые посетители; ведь тут, что ни день, летают по кругу одни и те же люди, от первых сумерек и часа три кряду, и так дней десять, пока мужчина с оловянной тарелкой не почувствует, что интерес начинает падать, и в одно прекрасное утро он отправится дальше.
УМЕЕТ ЛИ ЛОШАДЬ СМЕЯТЬСЯ?
Один уважаемый психолог написал следующие слова: "...Ибо животное не знает ни смеха, ни улыбки". Это побуждает меня рассказать, как я видел однажды смеющуюся лошадь. Я до сих пор думал, что всегда успею об этом рассказать, и мне не приходило в голову поднимать вокруг этого шумиху; но раз уж это нечто настолько ценное, я с удовольствием изложу все подробно.
Итак, это было перед войной; конечно, может статься, что с тех пор лошади уже не смеются. Лошадь была привязана к тростниковой изгороди, окружавшей небольшой дворик. Светило солнце. Небо было синее. А воздух необычайно теплый, хотя стоял февраль. Но в противоположность этому божественному комфорту отсутствовал всякий человеческий комфорт: короче говоря, я находился недалеко от Рима, на проезжей дороге у ворот в город, на границе между скромными домами городских окраин и начинающейся сельской Кампаньей.
Лошадь тоже была деревенская: молодая, изящная, той ладной, приземистой породы, которая не имеет ничего общего с пони, но на которой рослый всадник выглядит как взрослый верзила на кукольном стульчике. Ее чистил смешливый парень, солнце грело ей спину и щекотало лопатки. Но только у лошади, если можно так выразиться, четыре лопатки, и поэтому щекотно ей вдвое сильнее, чем человеку. Кроме того, у этой лошади, похоже, было какое-то особенно чувствительное место на внутренней стороне каждого бедра, и всякий раз, когда к нему прикасались, она не могла удержаться от смеха.
Щетка еще только приближалась, а лошадь уже откидывала назад уши, начинала беспокоиться, пыталась повернуть туда морду, и когда оказывалось, что ей это не удается, обнажала зубы. Но щетка весело продвигалась дальше, скребок за скребком, и губы раздвигались все шире, обнажая зубы, а уши тем временем все больше прижимались к голове, и лошадка переступала с ноги на ногу.
И потом вдруг она начинала смеяться. Она скалила зубы. Она изо всех сил пыталась мордой оттолкнуть парня, который ее щекотал; примерно так, как деревенская девка локтем отталкивает приставалу; но она не кусала его. Она делала попытки как-нибудь развернуться и оттолкнуть его всем телом. Но преимущество всегда оставалось на стороне работника. И когда щетка начинала подбираться к лопаткам, лошадь уже совершенно не выдерживала. Она начинала перебирать ногами, вздрагивала всем телом, и губы у нее раздвигались, обнажая зубы во всю ширь. Несколько мгновений у нее был вид человека, которого защекотали до того, что и смеяться он уже не в состоянии.
Ученый скептик возразит, что все это еще не означает умения смеяться. На это ему можно ответить, что его утверждение верно в том смысле, что если кто из тех двоих и начинал ржать от смеха, так это парень - конюх. По-видимому, и в самом деле ржать от смеха способен только человек. Но тем не менее оба явно резвились к взаимному удовольствию, и как только они вновь принимались за свою игру, сразу исчезало всякое сомнение в том, что и лошадь тоже не прочь была посмеяться и уже заранее знала, что ее ожидает.