Признание
Шрифт:
Марина напряженно вглядывалась в дверной проем. Постепенно внимание ее ослабло. Она поймала себя на странных мыслях — действительно, нелепо, диетическая столовая находилась против главного входа в городской крематорий. Когда хоронили маму, то по непонятной причине пришлось довольно долго ждать своей очереди на кремацию в просторном и печальном зале, отделанном вишневым мрамором. В ожидании растворилось горестное чувство утраты и появилось тупое равнодушие. Так бывает, когда большое горе, от него безумно физически устаешь. Она покинула зал и прошлась по колумбарию, разглядывая вделанные в стену фотографии и надписи… Неожиданно
Дверь прозекторской распахнулась. Бодрой трусцой выбежал шофер, придерживая под мышкой свежеструганую крышку гроба. Прислонив ее к автобусу широкой частью вниз, он на мгновение замешкался и перевернул крышку наоборот, широкой частью вверх — чтобы соблюсти правила церемонии. Убедившись, что крышка не повалится, он так же бодро возвратился в прозекторскую и вскоре появился вновь, теперь уже медленно, спиной, придерживая ручку в изголовье гроба…
Но Марина его уже не видела. Она не видела и самого гроба. Ничего. Кроме фигуры Глеба. В надвинутой на лоб шляпе и в плаще с поднятым мятым воротником. Левая рука его была вытянута и напряжена, правая сунута глубоко в карман. Острые и резкие полосы шли от носа к уголкам губ. Раньше Марина их никогда не замечала, а сейчас, на расстоянии, они так бросались в глаза своей геометрической четкостью…
Марина смотрела в лицо Глеба, и с каждой секундой лицо это теряло знакомые черты. Все больше и больше. Как становится отчужденным даже собственное имя при многократном повторении его вслух.
Еще Марина подумала, почему она не видит глаз этого человека в мятом плаще? Она никак не могла сообразить, что он прикрыл глаза и веки их слились с белым морозцем щек в одно плоское пятно…
Вдруг резкий крик согнал с Марины оцепенение. Она не сразу сообразила, что произошло. Только видела, как шофер быстро подсунул руку под угол гроба.
— Ты что? Ведь опрокинешь, дистрофик несчастный! — орал он на Глеба.
Но тот, видимо, ничего не слышал. Он торопливо отходил от гроба. Все дальше, дальше… Вот его загородили фигуры откуда-то взявшихся старух.
Марина вдруг осознала, что больше не прячется за беседкой, а стоит рядом с гробом, подставив руки под его прохладное днище. Как она очутилась здесь, она не помнила…
Она думала о том, что Глеб никогда не простит себе гибель бабы Лизы, что история на Менделеевской улице роковым шлагбаумом разделила его жизнь на две части и через этот шлагбаум ему ни при каких обстоятельствах не перешагнуть. Он не найдет в себе сил подчинить чувства. И это уже на всю жизнь…
Сам он ни на что уже не решится. И ей, Марине, жене его, надо искать вместе с ним достойный выход из этой страшной ситуации.
Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по ст. 211, часть 2, УК РСФСР и ст. 127, часть 2, УК РСФСР.
«…После больницы я долго ходил по улицам. Очутился у какого-то отделения милиции. Зашел. Дежурный спросил меня, в чем дело. Я что-то ответил. Да, кажется, сказал: заблудился. Дежурный, вероятно, решил, что у меня не в порядке с головой. Сказал — ищи как следует, найдешь. Я вышел. Очутившись за углом, я побежал…»
Дождь полил неожиданно. Сильные заряды лупили в стекло трамвая и, точно удивляясь неожиданному препятствию, на мгновенье замирали и стекали вниз кривым узором.
Глеб подумал, что, кажется, он не взял билет.
Трамвай прогромыхал на стыках и остановился. В вагон заспешили пассажиры, подгоняемые дождем. Несколько человек одновременно. Никто из них не мог продраться сквозь эту пробку. Наконец кому-то удалось. Следом, подпихивая друг друга, поднялись и остальные. Дверь захлопнулась, поехали дальше.
На ограде городского сада сидели чайки. Как голуби. Интересно, какой у них размах крыльев, подумал Глеб, до метра дотянут? Потом взгляд его уперся в афиши цирка-шапито. Медведь в балетной пачке с изумлением смотрел на усатого укротителя в цилиндре. Купол цирка сопкой выглядывал из-за афиш. По грязной парусине прыгали дождевые капли. А дальше, в сгущающейся к вечеру серости, неоном сияло слово «астроном». Что еще там за астроном, вяло подумал Глеб. Наверное, «гастроном». Просто молчит первая буква. Забавно. Одна лишь буква — и два таких разных понятия. Одна неосторожность — и вся жизнь летит к чертям. А взгляд его все полз вдоль улицы со скоростью трамвая, продираясь сквозь дрожащее мокрое стекло…
Глеб отвел взгляд от стекла, прошелся по рядам сидящих в вагоне пассажиров. И тотчас, точно ткнувшись в оголенный электрический провод, взгляд его вернулся назад, подчиняясь неожиданно возникшей мысли — в вагоне преимущественно сидели старики и старухи. Стояли и в проходе — не хватало мест. Он скосил глаза, рядом с ним сидела старушка в накинутом на голову платке.
«Куда же их всех несет?» — кажется, он подумал вслух.
Старушка настороженно оглядела Глеба быстрым взглядом блеклых глаз и опасливо отодвинулась.
— Куда ж вы едете? Куда? Такая погода. Трамваи переполнены. Откуда вас несет? Из церкви, что ли? — Глеб вслушивался в свои слова, точно их произносил кто-то со стороны.
На него уже поглядывали.
— Кто из церкви, а кто с похмелья, — все громче и громче выговаривала соседка, стараясь привлечь внимание пассажиров. — Шляпу одел! Старики стоят, а он расселся, алкаш несчастный!
Теперь весь вагон смотрел на бледного молодого человека, что сидел, отвернувшись лицом к окну. Еще две-три фразы попытались было растолкать густой воздух переполненного вагона. Но настойчивый стук колес разогнал их, разбил на отдельные ленивые слова и загасил властным металлическим ритмом…
Давно Глеб не был в этом районе города. Впрочем, нет. В начале лета он случайно встретил Никиту в яхт-клубе и отвез домой на мотоцикле. Тогда Глеб и узнал, что Никита собирается расходиться с женой…
Глеб поморщился, он вспомнил какие-то свои глупые вопросы, с которыми он пристал на дне рождения Марины к своему приятелю. Ну и занесло его тогда!
Летний павильон «Соки — воды» был заколочен. А подъезд дома, в котором проживал Никита, расположен напротив павильона. Четвертый этаж. На табличке две одинаковые фамилии: Бородин А. К. и Бородин Н. А. Ясно. Два звонка.