Призрак Небесного Иерусалима
Шрифт:
– Сейчас направо, – глухо сказала Маша. Андрей кивнул, развернулся и сбавил скорость.
– И знаешь, когда я понял, что иду по верному следу?
Маша молча продолжала смотреть на деревенскую улицу.
– Я вспомнил, как ездил в деревню к Ельнику. У него на подхвате работал деревенский идиот: он не видел убийцу, только его машину. Но он сказал одну фразу, на которую я тогда не обратил внимания. В день убийства Ельник отослал его со словами, что приехал его друг, очень важный человек, которому он по гроб жизни обязан… Теперь вспомни, Маша, кто был обвинителем на последнем процессе Ельника. Обвинителем, которому якобы не хватило улик?!
Они медленно подъехали к самым последним домикам на главной улице, и Андрей остановился, приглушил мотор. Маша повернула
– Я все равно не верю, Андрей! Ник Ник был лучшим другом моего отца, он очень любил мою маму… – И тут она замолчала, рывком открыла дверь машины. Посмотрела на него: – А если это все-таки Анютин?
Андрей пожал плечами:
– Я думал об этом. И кое-что проверил. Это не мог быть Анютин. Незнакомец позвонил в съемную квартиру к твоему отчиму в четыре часа – это был его обычный… ммм… график свиданий. А Анютин в это время находился на работе. И оставался там до восьми. Это не стопроцентная гарантия, согласен. Поэтому я ничего и не сказал шефу о наших планах. Во-первых, возможна утечка информации. Во-вторых, у нас нет времени на тщательную проверку деталей и алиби.
Они пошли по опушке леса, где земля была скользкой от слоя опавших листьев, мох пружинил под ногами. Андрей взял Машу за руку, чтобы она не поскользнулась. Рука у Маши была вялой, но лицо уже сосредоточенным, собранным. Маша Каравай включила свой мозг, и Андрей обрадовался: он знал, что активная работа ума отвлечет ее от прочих тягостных дум. Вдруг Маша остановилась – напротив, в лохмотьях старой краски, стоял глухой деревянный забор.
– Это она… – прошептала Маша. – Дача Ник Ника. Калитка должна быть справа.
Они осторожно обошли дом – все было тихо. Последние дни так похолодало, что дачники убрались обратно в мегаполис, а местных тут особо и не было. Только где-то, за дальними домами, поднимался дымок от чьей-то печки. Андрей толкнул плечом запертую калитку, но Маша просунула тонкую руку между забором и калиткой и отодвинула щеколду с той стороны. Повернулась к Андрею, все такая же бледная, сосредоточенная:
– Он сказал: «Открой. Это я». Помнишь?
– Помню, – кивнул Андрей. – Анютин не был знаком с твоим отчимом, а Ник Ник – да. Убийца спустился с верхнего этажа и позвонил в дверь. И когда твой отчим спросил: «Кто там?» – убийце даже не нужно было называть свое имя – его и так узнали.
Маша сглотнула:
– Их нет на даче. Я видела сегодня жену Катышева. В больнице. Она… пришла проведать маму. И у нее синяк на руке. – Она тряхнула головой: – Я знаю, маньякам свойственно бытовое насилие в семье, но, может, это она просто ударилась? Может, это все-таки не он, а Анютин? Понимаешь, – она умоляюще на него посмотрела, – Ник Ник никогда не был религиозен. Я бы знала!
Андрею стало ее ужасно жалко.
– Хочешь, – сказал он, – ты посидишь на крыльце?
– Мы не имеем права нарушать неприкосновенность жилища… – начала Маша, но Андрей подошел к двери, поднял руку, как фокусник выудил с резного изгиба на крыше крылечка ключ, в один сухой поворот отпер дверь.
Дверь со скрипом отворилась, и Маша вошла за Андреем в дом. Первое, что она увидела, – была иконка: в красном, как и положено, углу. Маша вздрогнула – и обменялась взглядом с Андреем, который, слава богу, промолчал. Но чем больше она оглядывалась по сторонам, тем ближе, сильнее подступали к сердцу воспоминания детских, еще не отравленных смертью отца, лет. Вот за этим самым столом они сидели все вместе после традиционных осенних слетов по сбору грибов и чистили их, каждый хвалясь своей добычей. А Ирина учила Машу нанизывать кусочки боровиков на крепкую белую нить, чтобы потом развешивать елочными гирляндами вокруг круглой, выкрашенной в серебрянку, печи. А на этой веранде Ник Ник и мама в четыре руки мыли после обеда посуду в тазике, и мама хохотала, а папа вытягивал ноги в старом кресле-качалке и беседовал с Ириной, которая всегда рукодельничала: то штопала, то вязала, а иногда беспокойно прислушивалась к заливистому смеху на кухне, которого Федор, казалось, просто не замечал. Воспоминания
Громкий скрежет вырвал ее из воспоминаний: это Андрей передвинул тяжелый стол, приподнял веселый коврик, сшитый из разноцветных полос: под ним был люк в погреб. Маша кивнула: она помнила этот погреб – девочкой помогала Ирине относить туда заготовки с грибами и вареньем. Они сошли вниз: в погребе пахло плесенью и запустением. Маша наткнулась на пустую банку, и та с грохотом укатилась в темноту. Щелкнул выключатель – и весь подвал осветился мутным, чахоточным светом: с потолка спускалась на витом шнуре одна-единственная пыльная лампочка. По стенам стояли стеллажи, когда-то, во времена ее детства, заполненные припасами на зиму, мешками с картошкой и яблоками. Сейчас полки тускло отсвечивали боками пустых, покрытых пылью больших банок. Банки стояли не сплошняком, отчего их ряды напоминали челюсти с выбитыми зубами, а сам погреб – давно закрытую лавку то ли аптекаря, то ли алхимика.
– Мне казалось, – сказала Маша, и голос ее прозвучал странным эхом в пространстве, отданном на откуп запустению и пыли. – Я была уверена, что погреб больше.
– В детстве все кажется огромным, – меланхолично ответил Андрей.
– Интересно, почему жена Ник Ника забросила садоводство? – Она задумчиво провела пальцем по пыльной банке. – У нее к этим соленьям с вареньями была такая страсть! Знаешь, они же бездетны…
– Тсс! – приказал ей Андрей.
Он начал простукивать стеллаж, а потом повернулся к Маше:
– Ты права: тут дело не в детском искажении пространства. Этот подвал действительно намного больше. Ну-ка, помоги мне. – И они в четыре руки начали снимать банки с полок. Когда стеллаж полностью освободился от тары, Андрей тихо подтолкнул его в одну, потом в другую сторону. И тот вдруг со скрипом поддался и медленно отъехал: в проеме открылась еще одна часть подвала. Из густой темноты лампочка выгадывала только несколько сантиметров каменного пола.
И тот был совсем не пыльным.
Маша
Андрей сказал: «Посиди здесь». И Маша послушно подчинилась. Она ничего не хотела видеть. Так тянущаяся к знаниям, как говорил отец, «аки подсолнух к солнцу», она поняла, что достигла некой черты, предела. И эта черта проходила как раз на границе неверного света и глухой черноты подвала. Андрей достал фонарик и пошел вперед, а она села на перевернутое старое ведро и стала его ждать, задумчиво рассматривая серые от пыли пальцы.
Она не желала смотреть в ту сторону, но взгляд, как загипнотизированный, возвращался к черному проему: некоторое время свет фонарика бегал по наскоро выбеленной стене, а потом Андрей нашел выключатель, и ту часть подпола залил совсем другой, яркий свет. Теперь казалось, она тут, в сумеречной зоне, полной неназванных теней и сомнений. А там из темноты волшебным образом возник сияющий мир, где правит беспощадная правда. Маша смотрела, как Андрей обходит подвал. На стене висели: огромная старинная карта Москвы, рядом – карта Иерусалима, рядом – современная карта, с аккуратно пришпиленными красными флажками. Маша сглотнула – у нее у самой была такая, с пометками на тех же самых местах. Глазок камеры – интересно, откуда он мог наблюдать за своими жертвами? Огромный профессиональный холодильник, где, очевидно, и пролежал с полгода Ельник, какие-то плотницкие инструменты – Маша вдруг вспомнила, как мать всегда ставила Ник Ника в пример отцу, как очень «рукастого»: «А ты, Федор, и гвоздя на кухне забить не можешь!» В глубине стояла простая, крепкая скамья – Маше даже не нужно было подходить, чтобы увидеть покрывающие ее бурые пятна.