Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул
Шрифт:
Его положили на диван, на тот самый диван, где за вечность до этого Ловиза пряталась в темноте. От чего? От света? От горя?
Неподвижное тело в сером костюме, с застывшим в смертельной судороге лицом. Беспомощный мертвец, не способный даже заслониться от бьющего прямо в глаза, беспощадно яркого света.
Над диваном, на багровой стене, висела картина. Очевидно, картина, ибо зачем иначе обрамлять кусок почти сплошной черноты узким деревянным багетом? Ее нельзя было проглядеть хотя бы из-за величины — три на шесть метров. До сих пор Мун не обращал на нее внимания лишь потому, что решительно не мог понять, изображено ли на ней хоть что-нибудь. Сейчас, когда под ним лежал мертвый Мэнкуп, полотно как бы оживилось.
Внимательно вглядываясь, Мун заметил на переднем плане прикованного к скале человека. Прометей? Нет. Скала имела крестообразную форму, темное лицо было лицом Христа. Мун инстинктивно отступил назад. Линии стали рельефнее. Одной рукой, согнутой в неистовом усилии, человек пытался оторвать цепь от скалы, другой, с повисшей на ней тяжелой цепью, защищал глаза. От чего? Еще шаг назад — и из, казалось бы, непроглядной тьмы выпростался орел, пикирующий со сложенными крыльями на человека. Орел? Да нет, это ведь самолет! «Мессершмитт!» На фюзеляже черный немецкий крест, вращающийся на турели пулемет нацелен прямо в глаза человека.
На короткий миг картину заслонило воспоминание — зеркальный потолок, голова, вертолет, прошитое пулями небо. Совпадение, не более. Жизнь — комбинация миллиона миллионов закономерных случайностей, рулетка, где повторное выпадение одного и того же номера основано вовсе не на мистике, а на математике, на теории вероятностей. И все же когда при таких обстоятельствах возникают оптические двойники, редко кто в состоянии отказаться от суеверной символики.
Спустя секунду Мун опять находился во власти удивительной картины. Какой гениальный обман — мираж темноты, постепенно оживающий, чтобы наконец превратиться в жестокую реальность. Было что-то душераздирающее в беззащитности прикованного к каменному кресту человека перед пикирующей с воздуха гибелью. Но и это впечатление оказывалось ложным. Стоило только перенести внимание с действия на пропорции, и сразу становилась понятной главная мысль: по сравнению с самолетом человек был великаном! Настолько могучим, что требовалось двойное иго — креста и оков, — чтобы справиться с ним.
Какой-то возглас заставил Муна отойти от картины. Дойдя до письменного стола, он еще раз обернулся и лишь сейчас понял ее до конца. Художник обладал космическим видением — чем дальше расстояние, тем легче выступали детали. Сейчас черный хаос заднего плана, казавшийся вблизи беспорядочным нагромождением полузакрытых тучами скалистых глыб, расступился. Из него выдвинулись пикирующие самолеты, каменные кресты, прикованные люди. Их было много, но каждый был иным. Один висел на своих цепях с бессильно поникшей головой, с кричащими черными ранами пустых глазниц. Второй, с чудовищно вздувшимися мускулами, только что вырвал свой крест из каменной почвы. Третий, уже освободившись от оков, огромными ручищами разламывал фюзеляж самолета… Это была битва титанов с механизированными птицами, и исход ее отнюдь не был предрешен.
— Вот посмотрите! — Боденштерн стоял у письменного стола. — Вам, как журналистам, не повезло. И мне тоже. Напечатанное трехаршинными буквами заглавие «Комиссар Боденштерн находит убийцу Гамбургского оракула» помахало мне издали ручкой и бесследно испарилось.
Енсен перевел. Мун невольно протер глаза, до того сильно было ощущение, что он долго-долго спал и видел длинный сон. А стрелка наручных часов трезво доказывала, что с момента, когда Мэнкупа уложили на диван, прошла всего неполная минута. Мун осмотрел почти пустой стол. Бутылка шампанского, рядом пробка, два узких стакана с золотыми ободками, на дне обоих уже не пенящаяся, а вялая, безжизненная влага. И пишущая машинка. Именно ее Боденштерн имел в виду, когда с неплохо сыгранным профессиональным сожалением заявил:
— Вот вам доказательство! Типичное прощальное послание самоубийцы! Стихи нашего бессмертного поэта, выражающие тоску по вечному покою!
На чистом листе бумаги выделялись несколько строчек. Четкие, почти рельефные. Такие невозможно отстукать дрожащими пальцами. Это была «Ночная песнь странника» Гёте.
На вершинах седых — покой.Ветер стих, убаюкан листвой.В роще замолкли птицы.Это недолго продлится -Черед наступит и твой.Енсен специально для Муна процитировал по памяти перевод известного английского поэта.
Стихи? Вместо окончания статьи, о которой говорил Мэнкуп? Странно, непонятно, нелепо. Мун повернулся к Мэнкупу, словно ожидая от него объяснений. Отделенный всей шириной комнаты, тот неподвижно покоился на диване — коченеющее тело, из которого постепенно уходило последнее тепло. Стеклянные глаза были обращены на висевшую над ним картину. И когда Мун присмотрелся к лицу, оно показалось ему чем-то похожим на это полотно — гениальным обманом. Гамбургский оракул усмехался.
ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
Оптимисты считают Штрауса нашим преодоленным, вчерашним днем. Они ошибаются. Мы еще будем свидетелями торжественного бракосочетания. Жених — толстый господин Штраус в сшитом на вырост министерском фраке. Невеста — тощая демократия в предельно укороченной мини-юбке конституционных свобод.
Тело Мэнкупа увезли. Доктор, фотограф и часть детективов ушли. Мун и Дейли сидели в примыкающей к холлу комнате, которую уже окрестили своей, и вполголоса беседовали. Особенно смущало Муна странное стихотворение. Знаменитое стихотворение Гёте, согласно классическому толкованию, выражало тоску утомленного жизненным бременем человека по вечному покою.
— Возможно, цитата относится к статье, которую писал Мэнкуп, — пробормотал он. — Не мешало бы найти ее. — Услышав стук в стену, Мун крикнул: — Войдите!
Вошла Ловиза. Сухие глаза, свежеприпудренные щеки, гладко расчесанные пряди волос. Лишь черное платье воспринималось как траур по усопшему.
— Я стучала сначала в дверь, но это бесполезно, — объяснила она. — Можно присесть? Оказывается, вы детективы? Почему же Магнус ничего не говорил об этом?
— Как будто вы не знали этого, — резко сказал Мун.
— Ах, в кафе? Это было недоразумение. Я просто не поняла Лерха, он действительно имел в виду, что вы работаете в отделе уголовной хроники, — не совсем уверенным тоном заявила Ловиза.
— Вы зашли к нам только затем, чтобы разъяснить это недоразумение? — Дейли усмехнулся.
— Так это не самоубийство? — не реагируя на замечание Дейли, тихо спросила она.
— Кто вам сказал?
— Никто. Но комиссар только что допрашивал меня. Он задавал странные вопросы.
— К сожалению, убийство. Это подтвердила пороховая проба…