Призыв ведьмы. Часть 2
Шрифт:
Рэтар прислушался. Хэла пела. Зверь обладал лучшим слухом и потому наверняка точно понимал, что это голос человека, которому он полностью доверял.
— Мне тоже тоскливо, что она там, а я здесь, — тихо отозвался феран. — Хотел бы я просто иметь возможность ни на что не оборачиваясь, подойти и сесть с ней рядом и просто слушать её пение, взять за руку…
Алаган глянул на него, словно с вопросом.
— А ты думал, что всё так просто? — вздохнул Рэтар. — Даже у тебя не просто, а у нас у людей и подавно. Я её подведу, если сделаю так, понимаешь? На себя мне плевать, я уже столько всего перетерпел, привык, а вот, если ей плохо,
Зверь поддел лапой заснеженную землю и подошёл ближе.
— Хочешь поговорить? Давай, парень, я не против, — подняв вторую руку он попробовал положить её на шею алагана и тот подался вперёд, давая себя погладить.
Рэтар удивился, но виду не подал, чтобы не спугнуть животное. Он гладил его, одновременно прислушиваясь к пению Хэлы — слова он отсюда слышал плохо, но мотива было достаточно. Эту песню он знал. Рэтар улыбнулся и вспомнил, как она спела её ему впервые.
Это было в Зарне. Когда попала к ним, Хэла мучилась бессонницей, как и он. Не спала ночами, забиралась в один из зубцов башни над рабочей комнатой ферана, пела и иногда плакала.
Скорее всего она поначалу не знала, что он тоже не спит ночами и сидит в комнате над бумаги и иногда книгами. Однажды, видимо, всё-таки узнала и петь перестала, а вот плакать нет. Точнее она думала, что он не слышит её плач.
Хэла делала это так обречённо, тихо, беззвучно, даже всхлипывала, как будто про себя, глотая звуки. Просто сидела в темноте и холоде одна, и плакала. У Рэтара рвалось сердце. Ему было невыносимо жаль её и стыд за призыв сжигал всё внутри.
Тогда он как мог старался держать между ними расстояние, потому что его сводила с ума эта женщина — вот как увидел, как услышал, как обнял впервые… он кажется пропал сразу. Но списывая это на то, что призыв был сделан на его кровь, он делал так, чтобы как можно реже видеть её, желательно и слышать, избегал изо всех сил, чтобы отпустило. Но она была вездесуща.
Она творила всякие странные, по их меркам, вещи: почти покалечила одного из стражников, когда он в шутку прижал одну из домашних, а та от неожиданности разрыдалась; в другой раз уже домашние получили от ведьмы за то, что обидели Найту; а ещё Хэла чуть не убила супруга Миты за то, что тот как оказалось бил их стряпуху, когда что-то было не по нему. Роар тогда был взвинчен из-за этого, потому что Мита никогда и виду не подавала, что у неё такие нехорошие дела дома. И, к своему стыду, Рэтар тоже ничего не замечал.
И вся эта ведьмина деятельность вызывала столько суеты и шума, что волей-неволей ему приходилось вникать в происходящее, и конечно постоянно пересекаться с виновницей.
И каждый раз это было невыносимым испытанием. Её взгляд, жесты, манера говорить — Рэтара выводило из себя всё! И главное он безуспешно пытался понять, что Хэла на самом деле из себя представляет — не получалось.
А это пение так вообще уничтожало. То тем, что песни были откровенно неоднозначного толка и за них можно было и головы лишиться, то она пела что-то от чего тоска хватала за горло и норовила утопить в боли и печали, которые накопились за всю прожитую жизнь. И хотелось или пойти и заткнуть, схватив за шею, или заставить не петь, а стонать от близости уже где-то в его постели. И мысли эти раздражали, были назойливыми, навязчивыми и контролировать феран себя не мог.
Поначалу, когда Хэла перестала петь, Рэтар обрадовался. Но молчание в течении нескольких ночей, а потом внезапный одинокий всхлип, делали его ещё более беспомощным и выводили из себя сильнее сотен её самых безумных песен.
И как-то феран не выдержал этой тишины, боясь снова услышать очередной проглоченный всхлип и осознать, что ведьма снова молчаливо плачет.
Рэтар поднялся к ней на башню. Хэла сидела в зубце, перед ней на полу стояла магический слих, немного разгоняя тьму, по крайней мере можно было рассмотреть мокрые от слёз лицо и глаза. И ему этого оказалось достаточно, чтобы дрогнуть.
Сколько слёз он видел в своей жизни? Слёзы вдов, сирот, оставшихся без дома стариков, жизнь которых разметала вдребезги война, воинов, которые теряли самообладание, оставаясь калеками, или теряя товарищей, братьев, отцов. Он привык. Ему не было всё равно. Нет. Ему было тяжело видеть чужое горе, но он травил в себе это чувство, потому что иначе просто сойдёшь с ума.
И вот после всего этого, Рэтар смотрел на эту призванную им женщину, которая так храбрилась днём, хмурилась и улыбалась, доводила всех вокруг до исступления своими смелыми речами с шутками или угрозами, а по ночам рыдала так тихо, чтобы никто не слышал и не видел, и его сердце разбивалось с оглушающим грохотом, а самообладание покидало, и надежды на то, что отпустит хоть когда-нибудь становилось всё меньше и меньше.
— Что-то не так, достопочтенный феран? — спросила она охрипшим голосом, но склонив набок голову, чем в очередной раз заставила его пожалеть, что поднялся, потому что — как теперь уйти?
— Ты перестала петь, — сказал Рэтар, стараясь хвататься за расстояние между ними.
— Я поняла, что пение напрягает достопочтенного ферана, — ответила Хэла. — Мешает спать.
— Не мешает, — ответил Рэтар, грубее, чем хотел. — Пой, несносная ведьма, лучше пой.
“Лучше пение, чем плач”, — хотел сказать он, но не стал, потому что уж она имела полное право рыдать во всю, и то, что делала это вот так украдкой, чтобы никого не побеспокоить, заставляло испытывать к ней уважение.
Он развернулся, чтобы уйти, но Хэла запела:
— Вертись-вертись, мое колесо,
Тянись-тянись, шерстяная нить,
Отдавай, мой гость, мне мое кольцо,
А не хочешь если — совсем возьми.
Отдавай, мой гость, мне мое кольцо,
А не хочешь если — совсем возьми. [1]
Рэтар развернулся и встретился с этим невообразимыми, полными бездонной печали глазами чёрной ведьмы. Она всегда смотрела на него открыто и прямо, никогда не отводила взгляд, всегда была готова к тому, что феран имеет право наказать её. И этим Хэла была прекрасна и у него никогда не поднялась бы рука наказать её, Рэтар понимал это. Он тонул в этих глазах. Сходил с ума и тонул.
— Я себя сегодня не узнаю,
То ли сон дурной, то ли свет не бел.
Отдавай мне душу, мой гость, мою,
А не хочешь если — бери себе.
Отдавай мне душу, мой гость, мою,
А не хочешь если — бери себе.
Звон стоит в ушах и трудней дышать,
И прядется не шерсть, только мягкий шелк,
И зачем мне, право, моя душа,
Если ей у тебя, мой гость, хорошо.
И зачем мне, право, моя душа,
Если ей у тебя, мой гость, хорошо.
Пока она пела, взгляды их были сцеплены намертво и боги свидетели Рэтар был одной ногой за чертой, той самой которую переступил безвозвратно уже намного позднее.