Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию. Междукнижие
Шрифт:
Искал, сам не знал, что. И не находил.
Только следы верёвочные. Связывали, стало быть...
Знающий в розыске подручный сообщил — тут лагерь стоял. Недолго, до дня. Две дюжины пеших с четырьмя телегами. Ушли на закат(*) мало не седмицу тому. Рассудив, в погоню решили не срываться, а послать дозоры по окрестным деревням, поспрошать, тех, кто из оставшихся есть.
Убиенных похоронили.
К вечеру вся полусотня гомонила о Заруде. Здешние мужики его ватажных заметили издали. Подходить остереглись, в траве от греха укрылись, но признали одного
... Ключима узнаваемое не скрывал, доверяя людям понимать, для чего всё...
С разбойниками приметили и непонятного человека. Собой худ, сед, держался наособицу, без сабли или иного вооружения. Единственный, кто, помимо возниц, ехал, а не мерял землю в чужих сапогах. Подле него держался то ли сын, то ли холоп молодой, юркий.
Другой дозор почти тотчас наткнулся на избы, откуда живых пригнали к реке умирать.
***
С утра гонец, увиденный случайно, донёс о новых убиенных. В двух днях пути по дороге на Смоленскую сторону и вбок недолго. Приметы совпадали. Мертвецы отдельно, начинка человечья — отдельно.
Не мешкая, сорвались туда. «На лошадях всяко скорее, чем на телегах» — бодрилась полусотня, пригибаясь в спешке к гривам. Ключима молчал. Прикидывал, хмурился. На редких остановках говорил со встречными. Узнавал, что Зарудына погань скрывается от честных глаз. По глухомани идёт. Там, куда простому человеку без нужды забредать боязно. Там, где не людно... А таких мест развелось в избытке.
Вся жизнь тянулась в города, заколачивая родимые срубы крест-накрест под гнетущий вой забиваемой скотины.
Куда её, горемычную, девать? Кто бы ни наехал — заберут, сожрут, вместо платы хорошо, если по морде двинут. Могут и зарубить. В лес гнать тоже нельзя. Голодно по весне в лесу, беспокойно, хищника много. Расплодился он с начала смуты знатно, отъелся на павших.
Поляки были уже почти привычны. На высокой ветке, у кромки дорожной, висел заколотый гайдук в испорченной одежде, без сапог, с почерневшими ступнями. Покачивался на ветру, свесив голову набок. Поблизости — важно расселись вороны. Кто на сучьях, кто повыше, на верхушках деревьев. Покаркивают сыто.
Каждый, кто мимо проходил иль проезжал, глядел на повешенного с опаской. Война не разбирает, кто свой, кто нет. Всех жрёт, лакомится.
***
У нового упокоения их ждал скрюченный в три погибели дед. Его прислали от здешнего воеводы, указать и рассказать. Покойных уже схоронили.
Сотник слушал не перебивая, сопоставляя виденное ранее с речами старика. То же самое. Мертвецов потрошили недалече от реки, где к воде спуститься половчее. Поблизости — отрок с содранной кожей, за холмом — тоже мертвецы, без изуверских изъятий нутра.
— Почему не на самом берегу разделывали? — раздумывая, сказал он. — Почему потроха носили?
— Дык... Ежели на берегу, — прошамкал ответчик, — то кровя всё перемутят. Неудобственно. Понемногу куда как сподручнее.
В голове будто молния сверкнула. Среди кишок Зарудыны изверги что-то искали... То, что внутрь человека извне попадает. Но что? Как попадает? Отчего на людишках иных ран не имеется? Ладно, жёнки с детворой... а мужики? Никто в последний бой не решился вступить? На их очах зверствовали, а они по-рыбьи воздух хватали, связанные? Да он бы хоть пяткой, хоть ухом бился до последнего. Опять же, некоторые погибли в стороне, от железа. Почему?!
Или...
Под рубахой проступил студёный, трезвящий пот. Ведьмак? Аль, по ненашему, малефик? Губит для таинств своих, бесовских?
От догадки слюна стала горькой, полынной. Припомнилась кучка внутренностей на речном бережке. Тогда упустил, теперь спохватился.
Печёнка, селезёнка, прочие части пострадали от чего угодно, кроме как от ножа. Зато утроба у всех на единый манер вспорота, черева перемыты.
Внутреннее устроение подобия Божиего Ключиме доводилось разглядывать несчётно. Всякого навидался за службу долгую, и теперь не ошибался.
Ну да, схоже... Про эту ведьмовскую братию говорят многое, но видывали их редко. Не желали они знаться со слабыми, склонялись к сильным. Отравить кого или порчу навести — умели. Дорого. Не у каждого казна их науку сдюжит.
У государя, поговаривали, трое таких всегда рядом. Берегут от сглаза, от козней, на пиру умыслы читают, дурное выискивают. Правда ли, сказки ли — не сотникова ума дело. У него своя служба, а в государевых покоях пусть сам государь разбирается, кого слушать.
— Дык, следом-то пойдёте? — напомнил о себе старик. — Свеж след-то. Я на зверя много хаживал, пока в силах был... Уже не могу, дряхл да слаб... Коль поспешите — нагоните.
Не дожидаясь указа, подручные спешились, указали на Смоленские земли.
— Туды.
Неведомый устроитель смертей добывал из убиенных нечто ценное, сомнений в этом более не оставалось. Отравой кормил перед разрезанием? Ежели да, это многое бы прояснило...
Наши дни
Вернулся шеф минут через семь. Положил перед инспекторами пару одинаковых таблеток. Беленьких, круглых, самых обычных с виду, в диаметре миллиметров пять. Суховато сообщил:
— Нет в них колдовства. Растительных ядов не учуял. Про химию ничего не скажу... Следователь токсикологические экспертизы назначил. Там распишут, что и как, с деталями.
Доверяя руководству, Швец осторожно взял один из вещдоков двумя пальцами, другой отодвинул подальше. Взятое покрутил, понюхал, поднял вверх, с прищуром изучая спрессованный белый порошок, словно киношный ювелир редкий камень.
Лизнул под неуверенное: «Что мне сделается», едва не бросил на пол. Горькое. Без крайней необходимости не решился бы разжевать. Такие пилюли с водичкой удобнее глотать, иначе во рту тот ещё привкус останется, химически-больнично-аптечный.
Положил на исчёрканный лист, выбирая место потемнее. Передвинул бумагу товарищу.