Пробуждение Рафаэля
Шрифт:
Много позже, когда никто из родных так и не объявился, Мута узнала, что она — всего лишь ещё один камень, вывернутый плугом войны, и в этой безлюдной пустыне не осталось ничего, кроме разбитых чаш и сосудов в форме девичьих тел, которые находили в полях, и священник сказал, что они из времён, когда люди слепо поклонялись ложным богам. Священник сказал, Иисус был сотворён Словом, и Мария понесла от Слова Божия, и Муте было интересно, что это за слово? Месяц за месяцем, год за годом она бродила, ничего вокруг не узнавая, пока только память не стала водить её. Порой она боялась, что лишится даже этого — кроваво-красных деревьев, разбитых слов, — и начинала сомневаться, что родилась и жила здесь. Куда бы она ни пошла, всюду были
В этом, вспоминала Мута, или в другом подвале, который она обнаружила в те месяцы, что бродила по округе?
Но теперь это был её подвал, её волк. Лишь убедившись, что пришельцы покинули Сан-Рокко, Мута вернулась сюда проверить, что волк оставил ей. Хотя она уже привыкла к таким дарам, как яйцо и сосиски, теперь она часто приходила домой и находила на люке её подвала добычу вроде мёртвой куропатки или наполовину съеденного фазана. Эти непрошеные приношения напомнили Муте о временах, — наверное, вскоре после того, как перестали падать бомбы, — когда она была так измучена и голодна, что готова была уткнуться лицом в землю и уснуть навеки. Она искала на полях картошку и морковь, а однажды извлекла из земли целый копчёный окорок, закопанный крестьянином и потому не найденный немцами, ещё розовый и сочный, с восхитительным белым салом; она забыла о ноже и вгрызлась в него зубами.
Сегодня был кролик, ещё тёплый, шея сломана, но на горле почти нет следов зубов. Результат её взаимообмена с волком, чьи жёлтые глаза внимательно следили за ней из тени колокольни.
ЧУДО № 29
ПОСЛЕДНЯЯ ЗАФИКСИРОВАННАЯ ДАТА, КОГДА ЗАСОХШАЯ КРОВЬ СВЯТОГО ДЖЕННАРО СТАЛА ЖИДКОЙ
Полукруг застеклённых ниш, разделённых тонкими деревянными колоннами, производил впечатление книжных полок в частной библиотеке, разве что переделка ниш там, где некогда располагался ораториум Блаженного Упокоения, теперь используемый под лекционный и театральный зал ISIA, была ещё не закончена и вместо классического карниза красовались черепа, а вместо книг — ссохшиеся трупы. Только центральная мумия была в одежде — белой мантии до пят, тогда как жёлтые складки старой замши, в которую, казалось, были облачены другие мумии, жёсткой и мятой, будто ею полировали множество машин, — это действительно была ссохшаяся кожа, сморщенная от старости. На черепах не было ни единого волоска, ни глаз или мясистой части носа, кроме остатков кожи, ещё видневшихся на нижней челюсти. Ссохшаяся за столетия, она растянула разинутые, безгубые рты почти до исчезнувших ушей, будто в усмешке или гримасе или, может быть, в безмолвном вопле. Сложенные руки мумий, прижатые к выпяченным рёбрам, словно едва сдерживая молчаливый хохот, казалось, свидетельствовали о посмертном чувстве юмора, а один весёлый череп прислонился к сухому плечу другой мумии, изнемогая от смеха. Смерть, эта старая шутка, над которой не устаёшь смеяться…
Донна с Паоло, Фабио и его друзьями сидела на скамье перед бывшим ораториумом. Они были в числе нескольких сотен приглашённых, включавших всех, от епископа до мэра и его друга Франко из бара «Рафаэлло». Ещё сотне человек пришлось стоять позади или тесниться вдоль стен. Для мероприятия, созванного за такой короткий срок, организовано всё было превосходно, предусмотрены были даже подушки на сиденьях и наушники, чтобы слушать синхронный перевод на английский.
— Можно подумать, иностранных дипломатов ждут, — сказал Паоло, поражённый столь тщательными приготовлениями и думая, что всё организовал мэр.
Афишки, привлекавшие внимание к событию, были также исполнены профессионально и напечатаны не только по-итальянски, но и по-английски. По дороге сюда Донна остановилась у одной, и Паоло, придвинувшись к ней поближе, ощутил запах её духов. Тяжёлый, мускусный, совсем не подходящий молодой женщине. В вырезе блузки можно было видеть грудь, приподнимавшую ткань, и краешек кружевного бюстгальтера, и он представил себе, что будет делать, когда они наконец останутся одни, мысленно ведя пальцами по её подбородку вдоль длинной шеи и проскальзывая в вырез.
— «Слёзы Усопших, — читала она с пародийной серьёзностью. — Приглашаем всех на выступление знаменитого итальянского мага Альфредо Барраго, который продемонстрирует, как заставить мёртвых плакать настоящими кровавыми слезами; помогать ему будет выдающийся итальянский исследователь чудес профессор Миланского университета Андреа Серафини. Выступление состоится в бывшем ораториуме церкви Санта-Кьяра, которая гордится своим уникальным собранием трупов, извлечённых из захоронений в начале девятнадцатого века и высохших естественным образом благодаря плесневым грибкам, которые поглотили влагу тел…» Ничего себе, Паоло!
— Должно быть очень… интересно… Не думаешь?
— Чёрт с ней, датой, когда их извлекли!
Она посмотрела с вызовом, заставив его почувствовать себя посмешищем, и остаток пути до Санта-Кьяры они прошли молча. Там они встретили друзей Паоло, ни один из которых, видно было, не обрадовался Донне. Фабио оттащил Паоло в сторонку и прошептал по-итальянски: «Чего притащил её с собой? Она последний человек, за кем тебе стоит увиваться. Я же говорил тебе вчера по телефону, что я видел».
Паоло отмахнулся от приятеля и, взяв Донну за руку, потащил её в массивную резную дверь бывшего ораториума.
— Что там он говорил обо мне? — спросила она.
— Ничего. Просто… да забудь.
Паоло не хотел, чтобы что-нибудь отравляло ему время, когда он с ней. В голове у него было одно — произвести на неё впечатление, очаровать, флиртовать, во что бы то ни стало удержать рядом. Так или иначе ослабить напряжение, возникшее между ними за последние недели. Ему плевать было, что Донна ничего не смыслит в искусстве, Италии, истории, политике, над чем потешались его университетские друзья, потому что он устал от истории, а особенно от итальянской политики. Только позавчера он услышал о скандале, в котором был замешан продовольственный консорциум, на который периодически работал его отец. «Это могло случиться в любой день, — признался отец. — Тебе самому нужно быть готовым. Папа сделал ошибку, послал чек вместо наличных. Не тому человеку».
Первое, чему учил его отец, ещё давным-давно: если хочешь дать взятку, нигде не оставляй подписи. Грязь можно отмыть, от слов — откреститься, они улетят с ветром, как птицы, но carta canta, бумага поёт! Что ж, Паоло нашёл собственный способ заставить «бумагу петь». Когда-нибудь, когда они лучше узнают друг друга, когда он будет уверен в ней, он всё расскажет об этом Донне.
— Кто это? — спросила она, указывая на пожилого человека несколькими рядами впереди, который обернулся и долгим взглядом посмотрел на группу молодых людей.
— Дедушка Фабио.
— Его лицо показалось мне знакомым… Забавно — позапрошлым вечером, в кафе? Я видела его, этого старикана, за соседним с нами столиком. Фабио ни словом с ним не перекинулся.
— Они не разговаривают. Старик — упорствующий фашист.
— Да-а?
Равнодушие, прозвучавшее в её голосе, сказало ему, что для неё «фашист» — не более чем обидное словцо, брошенное в пылу игры или которым награждаешь школьного учителя, наказывающего за то, что ты пишешь в библиотечных книгах. Не отягощённое памятью, не то что в Италии. Он разглядывал её профиль, почти закрытый волной свесившихся волос. Кроме как у девушек с юга, никогда он не видел таких волос, настолько чёрных, что они поглощали свет. Он мысленно внушал ей посмотреть ему в глаза своими глазами той же глубокой черноты, что и волосы, но она упорно не сводила их с фигуры в пышном одеянии, подошедшей к столу перед мумиями.