Пробуждение
Шрифт:
Пронзительно и тревожно засвистел паровоз. Громко зафыркал, выбросив под колеса густые кольчатые клубы серого пара.
Гибкие, горячие руки неожиданно обвились вокруг моей шеи. Вика молча прижалась щекой к моему лицу. И сразу же, словно испугавшись порыва, отстранилась. На разгоряченном лице гасла смущенная улыбка. Что-то по-женски жалкое, усталое уловил я в глазах ее, смотревших на меня с пристальным вниманием.
Громко залязгали колеса, двинулись вагоны, набирая ход. И когда поезд скрылся в туннеле, я все еще ощущал на лице прикосновение
«Тяжко знать намерения враждующих и оставаться в стороне, — думал я, лежа на диване в каюте. — С кем я? С людьми, которыми командую? Я им чужд. У них свои интересы, своя жизнь, свой путь».
Я вспомнил, как резко изменилось за последние несколько дней их отношение ко мне. Стремлением установить на корабле порядок я встал на их пути досадным препятствием. Мне было понятно это. И все же я не хотел отступаться от своего.
«Я пойду к ним. Они всегда понимали меня, а я любил их, как только может любить командир своих подчиненных». Я уцепился за эту мысль, словно утопающий за соломинку. Находиться в одиночестве больше не мог. Я хотел видеть матросов, говорить с ними, понимать их.
Встал. Застегнул на все пуговицы китель. Вышел из каюты. В носовом кубрике было немноголюдно. Отсутствующим взглядом встретил меня хозяин трюмных отсеков Иван Пушкин. На выбритом красивом лице Чарошникова было написано выражение безразличия. Мне показалось, что в кубрике слишком душно. Ушел.
Проходя мимо баталерки, услышал за переборкой голоса. Открыл дверь. Решетников и Шаповал, словно онемев, стояли с раскрытыми ртами. Пойлов сидел в углу, в тени, и мрачно хмурил брови. Нашиванкин смущенно улыбался.
Я понял сразу значение их сходки и пожалел, что вошел. «Наверно, считают, что шпионю», — подумал я, испытывая стыд.
И снова — один в каюте. Она стала еще теснее. Безжалостно давили на меня стены и подволок.
Выход нашелся неожиданно. Приказом по флоту за беспорядки на вверенном мне миноносце я был снят с должности командира. Командовать «Скорым» пришел лейтенант Штер. Меня назначили на старый, совсем износившийся «Безупречный», давно уже отплававший свой срок.
Перед уходом я спустился в носовой кубрик. Матросы ужинали. Вкусно пахло щами.
— Садитесь с нами, покушайте, ваше благородие, — сказал Иван Пушкин, обернувшись ко мне, — не гнушайтесь нашим хлебом-солью.
— Просим вас, — предложил Антон Шаповал.
— Будьте гостем, Алексей Петрович, — быстро проговорил Дормидонт, вставая и неумелым жестом предлагая мне сесть.
Я ощутил что-то горячее в глазах. Чувствуя перекатывающийся ком в горле, я сел за стол, взял ложку — так, словно никогда в руках не держал.
— Вот воевали мы вместе и на смерть ходили вместе, а теперь расстаемся с вами, ваше благородие, — пытаясь придать голосу больше бодрости, грустно произнес Пушкин. — А в общем, довольны вами мы, все матросы… потому как старались в обиду нас не давать…
— Немец этот длинный покажет теперь, почем фунт лиха, — пробурчал сидевший в конце стола Алексей Золотухин.
— Добра не жди, — подтвердил Дормидонт.
— А меня простите за то, что изводил вас тогда, помните, на минном учении, — привстал Порфирий Рога.
— Спасибо вам всем за службу, — ответил я. — Доволен и я вами и помнить всегда буду вашу отвагу и преданность…
По собственному желанию со мной вместе перешел на «Безупречный» мичман Алсуфьев. Матроса первой статьи Шаповала и хозяина трюмных отсеков Пушкина Штер списал с корабля в первый же день. Он считал их главными зачинщиками беспорядков.
Придя на «Безупречный», я заметил сразу, что корабль небоеспособен. Матросы смотрели на службу как на ненужную повинность и отбывали положенный срок, словно незаслуженное наказание. Отказы от заступления на вахту были в порядке вещей. Матросы выражали открыто свое недовольство. Стена недоверия закрывала путь к сознанию и сердцу матроса. Но здесь мне было легче. Я был для них новый командир. Матросы, как и полагалось, смотрели на меня изучающе, с подозрением. Прежней боли от этого я не испытывал.
На очередном смотру «Безупречный» стоял во второй линии, против «Скорого». С острой ревностью глянул я на палубу своего корабля. (Я еще не мог привыкнуть к новому положению и «Скорый» по привычке считал своим.) Там стояла выстроенная в две шеренги команда. Перед строем уверенной, прыгающей походкой прохаживался лейтенант Штер.
К правому борту «Скорого», урча мотором, подошел катер под флагом командующего. Из катера вышел контр-адмирал Иессен в сопровождении капитана второго ранга Балка и флаг-офицера. На приветствие адмирала команда ответила молчанием. На миноносцах стало совсем тихо. Что-то сейчас произойдет? Нет, ничего не произошло. Иессен медленно прошелся вдоль строя, вяло махнул рукой и стал спускаться по трапу обратно.
Голубой адмиральский катер отошел от борта и направился к «Безупречному».
— К нам идет косорылый! Уже подходит! — зашумели в строю.
— Не станем отвечать на приветствие! — громко сказал кто-то во второй шеренге.
— Не будем! — пронеслось вдоль строя.
Иессен вступил на палубу. Шеренги замерли. До середины строя адмирал шел молча. Бесстрастное лицо его было серее, чем обычно. Нервно вздрагивали красные веки.
— Здорово, братцы матросы! — глухо произнес адмирал.
— Здравия желаем, ваше превосходительство, — раздалось несколько голосов.
На непроницаемом лице командующего появилось что-то похожее на улыбку.
— Барабанная шкура! — зашикали на минно-артиллерийского содержателя Цуканова. — Все выслуживаешься! Достукаешься!
— Есть недовольные службой? — вяло спросил Иессен, обводя строй потухшим взглядом.
Все молчали. Адмирал приблизился к рулевому Гвоздееву, поднял указательный палец в уровень лица.
— Чем ты недоволен, братец? — вкрадчивым голосом спросил Иессен.