Проделки морского беса
Шрифт:
Логинов, очень довольный, налил мастеру вина, сам стал потчевать, вежливо — уже по-немецки — попросил хозяина поселить пороховщика тут же в доме.
Пороховых дел мастер засмеялся старческим, дребезжащим смешком, — Вольфрам, слышишь? Они не знают, что я твой родной дядя и что у меня здесь и так есть своя постоянная комната на случай, если я приеду навестить внучек. Ну, пойдемте обедать, я давно не видел деточек. А после обеда отправимся осматривать мельницы и пороховые погреба.
Обед тянулся долго. Ели вкусно и сытно, как подобает в купеческого доме. Жена синдика, моложавая, дебелая женщина, в огромном накрахмаленном
— Видишь, из порядочных семейств девы и румяны, и белы, и этак вальяжны, не то, что твоя коза бодливая, которая меня чуть не заколола.
А Елизар думал как раз о той «козе». Где она теперь? Выехала из города или все еще тут? А если в городе — у кого квартирует?
На рассвете той памятной ночи, когда в Маргаретенбурге уже был восстановлен порядок и патрульные войска возвращались в лагерь, Елизар еще раз зашел к той паненке попрощаться.
Тяжелая дверь открылась, едва он успел стукнуть в нее костяшками пальцев. Отворила дверь сама паненка. Увидев фенриха, зарделась, присела, выставив вперед носочек туфельки и, щепотно приподняв кончиками пальцев длинную юбку, развела ее в стороны. Елизар от смущения даже забыл, как отвечают по-приличному.
— День добрый, — чуть слышно сказала девица по-немецки. — Не знаю, как вас и благодарить.
У нас с Катажинкой, — она пальчиком показала на свою горничную, — нет здесь никаких друзей.
Мы — проезжие чужестранки, и неизвестно, пустят ли нас еще в Московию или хотя бы в Прибалтийские земли, завоеванные русскими. Мой единственный брат, Михалек, был ранен и оказался в плену, Я продала наше имение — все, что осталось от родителей, чтобы выкупить брата. Вот его письмо…
Она сунула руку за корсаж, достала листок.
— Михал пишет, что русские приветливы, не обижают пленных, что он при деле.
А еще пишет, что собирается с экспедицией в Персию. Эту экспедицию посылает ваш царь. Скажите, пан, как вы думаете: ехать в Персию опасно?
Я так боюсь за брата.
Елизар растерянно развел руками.
— Вот чего не знаю, того не знаю… Надо поспрошать. Я сам долго был в море, даже курантов не читал — листков, кои у французов зовутся газетами. А у вас в Польше? — Он и сам не знал, что говорит.
— Наверно, тоже так, — глянула на него паненка, — не знаю… У нас война…
— Вы русских не бойтесь, — утешил Елизар. — Про нас зря говорят, будто мы варвары.
Мы никого не обижаем. В Москве премного иностранцев проживает, и давно, и никому обид не чинят. А в Питерсбурхе иностранцам вовсе вольготно. Наш царь всех, кто с добрыми намерениями, привечает. Он и сам по заграницам немало поездил, нагляделся на всякие обычаи.
И вдруг, осмелев, спросил:
— А как вас зовут, пани? Девица, опустив глаза, ответила:
— Мое имя Анна-Ядвига-Елена, мы шляхетского роду Стшелецких. Если пан услышит что про моего брата, Михала-Казимира-Яна Стшелецкого…
Елизар растерялся.
— Это как же? Зачем же три имени для одной персоны? Паненка рассмеялась. Смех у нее был звонкий, серебристый.
— Ой, пане! Три имени у нас даются при крещении; а звали меня дома Анелькой.
— Анелька… — повторил Елизар. — Это хорошее имя. И по-русски есть
— Елизар… — повторила Анелька. — Это тоже хорошее имя… Эх, куда этим толстым телкам против его Анельки. И чего только Акиму в них приглянулось? Вот разыскать бы теперь ту Аннушку!
Глава 10 ПОРОХОВАЯ МЮЛЬНЯ
Мастер Иоахим, несмотря на свой более чем преклонный возраст — было ему без малого девяносто лет, оказался деятельным и даже резвым старичком. Одетый по-старомодному — так, как давно уж не одевались, — с седенькой бородкой эспаньолкой — таких тоже уже не носили, — Иоахим словно помолодел, занявшись делом.
Майор Логинов, Елизар и Аким с ног сбились, лазая в пороховые погреба под остатками крепостных стен. Мастер с ног не сбился, потому что его большей частью носили на руках: уж больно круты и скользки были полуобрушенные ступени. Порох старик испытывал на вкус, запах и цвет, как повар или кондитер. Вытащит щепотку или комочек из бочки, долго нюхает, лизнет раз-другой, поднесет к свету, начнет разминать в пальцах.
Иной раз бросит на землю, сердито прошамкав:
— Дрэк… раус!
Это означало — выноси и выкидывай, никуда не годится. В другой раз заведет к потолку выцветшие стариковские глаза, подумает и скажет:
— Добавим сюда сальпетер, то есть селитру, перемелем… Тогда поглядим, что выйдет.
В этот день мастеру с утра понадобилось съездить на мюльню. По дороге терпеливые майор и Елизар уже в который раз выслушивали рассказ старика о том, как в молодости он был искусным литейщиком и пушкарем, владел собственной пушкой-кулевриной, длинной, как бревно, весящей не менее трехсот пудов без станка. В то время пушкари составляли отдельное ремесленное сословие. Мастер, владевший пушкой, со своими подмастерьями нанимался в войско любой воюющей страны. Иоахиму тоже довелось повидать свет: служил и в Нидерландах, и во многих немецких княжествах, участвовал в осаде крепостей и городов, пока однажды красавица кулеврииа не разорвалась по всей своей длине, оттого что неопытный подмастерье заложил в нее слишком большой заряд.
Ах, какая это была пушка! Звали ее «Рыкающий лев», об этом свидетельствовала надпись, отлитая на стволе. Кроме того, ствол был украшен изображением львиной морды и двух дев, держащих лавровый венок. Вот в те годы Иоахим и научился пороховому делу и изготовлению ядер.
Перед мюльней исправные часовые остановили повозку, поглядели, кто едет, затем пропустили во двор. По требованию мастера тут же на дворе все разулись, выложили шпаги, пистолеты, и даже ключи, у кого они были. С металлическими предметами на мюльню входить было нельзя из опасения случайно высечь искру. Мало ли за что заденешь шпагой или подбитым каблуком?
Внутри мюльни, возле жерновов, работали пороховщики, с головы до ног одетые в подошвенную кожу, словно рыцари в доспехи. На ногах у них были мягкие войлочные обувки, и оттого двигались они неслышно и плавно, как коты. Толстую кожу носили, чтоб хоть малость предохранить себя на случай пожара. Всем известно, что порох взрывается, только когда он укупорен, а россыпью просто горит сильным и жарким пламенем.
От мелкой и едкой пыли на Акима напал чих. Расчихался хуже, чем если б от нюхательного табака. Старик нетерпеливо махнул на него рукой, показал на дверь: выйди, мол, мешаешь!