Происхождение боли
Шрифт:
— Брось. Я всё равно уже не жилец. Завтра/послезавтра ты поставишь мне диагноз «воспаление лёгких» или «менингит». Главное теперь, чтоб с Анастази всё было хорошо.
— Анастази… Я её знаю?
— Да. Это старшая дочь господина Горио, графиня-вдова де Ресто.
— А Макс?
— Максим де Трай, отец её детей.
— … Эти люди тебе дороже собственной жизни? Почему?
— Потому,… что я люблю их.
«Тебе некого больше любить?» — хотел спросить медик, но в голосе Эжена темнела скорбь надгробного прощания, и Орас решил не соваться в его чувства.
Вторую половину пути Эмиль рассказывал про Верну и его дурацкую привычку в разговоре нарочно, для потехи переставлять слоги и звуки,
После подъёма на шестой этаж обеспорядоченная комната Макса показалась Эжену заселённой зелёными шмелями. Макс выглядел плохо, видно было, что он не спал ночь, а то и не одну, очень мало ел последние дни и потратил много сил на провальное дело. Он сидел спиной к камину. Одну половину его лица освещало жёлтым, другую густо затеняло.
— Вы рано, — молвил он, не вставая, — Кто это с вами?
— Орас Бьяншон, доктор.
Эмиль издал такой звук, будто ему в лицо прыснули холодной водой, скорчил гримасу возмущения, но пока смолчал, насупился и затаился.
— Что Анастази?
Макс понурился, качнул головой:
— В дороге я держал её под гипнозом, а здесь освободил… В старые времена её сочли бы бесноватой. Когда Береника увела детей, стало совсем страшно: она выла, как зверь, кидала в меня всё, что могла поднять. Посмотрите кругом… Я закрыл её в спальне. — Притихла… Заглянул — а её нет, вылезла в окно…
— И?!!
— Я почти час искал её на крыше. Нашёл совсем замёрзшую, бесчувственную. На ней ведь только одна монашеская рубашка, а там такая метель!.. Пока я её нёс и укладывал в постель, она укусила меня за руку, точней… попыталась укусить,… а то, на что ей хватило сил, было скорей похоже… на поцелуй…
— Не отчаивайтесь, — тепло сказал Орас, — то, что ваша дама переохладилась, конечно, нехорошо, но женщины слабы лишь сточки зрения литераторов, с медицинской же — они очень выносливы, ну, а про женское безумие все мои коллеги говорят, что оно лечиться легче простуды.
Макс наконец зафиксировал взгляд на посетителях, причуялся, встал, подошёл к ним; в его глазах угас вопрос и загорелась злоба, адресованная Эжену:
— И в какую канаву ты увалился вместо того, чтоб идти на бал? — просипел он, поднимая руки в покушении на побратимово горло. Эжен отвернулся, бросил спутникам:
— Расскажите ему, — и скрылся за спаленной дверью.
Анастази скорчилась в углу на кровати, закутанная в старый тёмный плащ. Она не спала.
Нигде, даже в зеркале Эжен не видел настолько изуродованного человека: лицо сначала долго иссыхало, потом всё распухло от плача, глаз было почти не видно за серыми мешками, от пышных волос ножницы оставили жалкую стерню не длинней мизинечной фаланги, зато на шее торчали и загибались длинные чёрные проволочки, и над губой выросли усики, так что несчастная даже на женщину не была похожа. Эжен подсел к ней:
— Анасиази, (- посмотрела — ) вы меня узнаёте?
— Да, — ответило тихо и простужено, — ты заботился о папе… Где мы?
— В Париже…
— Парижа больше нет.
— Из окна видно купол Дома Инвалидов — его красиво освещает солнце…
— Это не тот, не настоящий Париж, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего; стена его была сложена из главных женских приманок, нашпигованных теми шпажонками, что обретаются в монастырских гульфиках, но краеугольный камень этой стены рассыпался, и рухнула она вся, а тёмные силы смели город с лица неба…
Эжена смутил диссонанс евангельского и площадного, но он напомнил себе заповедь аналитиков: слова — это информация, а информация что пища — усваивается, если переварить.
— … Краеугольный камень… — это ты и Макс?
— Когда нет веры человеку, есть ли разница, жив он или мёртв? Предатель — это ничто. Этот город — ничто. В этом небе — пустота… Любовь умерла.
— Да, я знаю! Твой Отец унёс в могилу всю любовь земли. Но — слышишь? — Его могила вскрыта, и Он вернул нам своё сокровище. Посмотри, — показал свою ладонь, — тут имя твоей сестры, а у Макса — твоё вписано на строку жизни… Он не предатель. Он просто заблудился во тьме, покрывшей мир, когда к Отцу пришла смерть.
— Не позволяй ему меня насиловать.
— Ну, конечно. Я останусь, чтоб охранять тебя,… сестра,… — окно в глазах Эжена расслоилось, и бледные прямоугольники поплыли по густо краснеющей комнате, — Ты отдыхай сейчас, не бойся ничего,… — кое-как поднялся и почти ощупью покинул спальню.
Его ждали, молча и покуривая. Дым и воздух из открытой форточки слегка бодрили, и всё же Эжен снова сел, думая себе, что встанет нескоро, а то и вовсе никогда.
— Как она? — спросил Макс, глядя не менее беспомощно, чем его пленница.
— Узнаёт людей, но рассказывает о небесном Париже, огороженном всякой стыдобой…
— Это моя выдумка. В любовном забытьи Нази являлись апокалиптические видения — мне надо было как-то её успокоить, примирить с этим, а заодно убедить, что мы творим не грех, но самый праведный труд, и я вспомнил Рабле… Как ты сам?
— Как будто поцеловал взасос чумную крысу, сдохшую позавчера, — такая дрянь во рту; суставы выламываются,… глазам жарко…
— Эжен!..
— Макс, не извиняйся перед ним! — поймал момент Эмиль, — Ты знаешь, с кем он нас заставил общаться? С последнейшим снобом! — все остальные в недоумении уставились на него, а он — гневно — на Ораса, — Доктор, говорит ли вам о чём-нибудь имя Этьен Лусто? (есть у нас такой крендель) Так вот с ним этот господин изволил учиться в одном классе и даже жить по соседству, а теперь наше светило медицины даже не здоровается с другом своего детства, и всё почему? Отчасти из собственной чёрствости, отчасти из-за идей, нахватанных в новой компании! На улице Четырёх Ветров тусуются ребята, считающие себя высшими умами только потому, что вдесятером зарабатывают меньше, чем Береника. Они себе там и политики, и артисты, и философы, и натуралисты, а всякие простые клерки, журналисты (я не говорю уже о светских людях), по их мнению — шваль! Год назад в этот лоховник внедрился было Люсьен Шардон (или де Рюбампре — кому как нравится), толковый кексик, твой, вроде, Эжен, земляк; ну, он быстро просёк, что таким маккаром вовек не подняться, и дёрнул в газету — так эти благородные души, вместо того, чтоб сказать, типа: «гуд-лак, малыш! если что, обращайся», зарядили втирать ему, что он на дурнейшем пути, недостойном его мозга и таланта; что самое, блин, лучшее — горбатиться полгода над одной повестушкой, сося лапу и храня зубы в укромной месте. Наш юный гастролёр пропаганде не внял, но компромат усвоил и стал вести себя в профессии так, будто и впрямь любая редакция — ментальный бордель. В один прекрасный день главный гений выпустил книгу, а Люсьену его воображаемый сутенёр намекнул её разгромить. Светлая головушка поплёлся к автору, и вот в своём святилище дружбы юродивый д'Артез сам надиктовал на себя зарез, а, когда вышла статья, этот кретин Кретьен…
— Довольно! — вскричал Орас, багровый, как гранатовое яблоко.
— Да уж, — сказал Эжен, вымученно улыбаясь, — Можно подумать, эти парни поколотили тебя в подворотне.
— Ну, если этого и не случилось до сих пор, — предрёк Макс, — то в скором времени жди, — и чуть заметно подмигнул в сторону Бьяншона.
((Вот так Эмиль и Макс по обоюдному умолчанию перешли на «ты»)).
— Мне по фигу! — рубанул Эмиль, — Я правду говорю! Кретьен отыскал Шардона, наплевал ему в лицо, а потом пристрелил на дуэли.