Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

Глава тридцать первая

Каким же он оказался высоким!

Этого Альма никак не ожидала. Альфред Рассел Уоллес был таким же долговязым, как Амброуз. Ему и лет было примерно столько же, сколько было бы Амброузу, если бы тот не умер, — шестьдесят; при этом он находился в отменном здравии, разве что немного сутулился. (А как иначе мог выглядеть человек, который провел много лет, склонившись над микроскопом?) У него были седые волосы и большая борода, и Альме пришлось бороться с желанием протянуть руку и коснуться его лица кончиками пальцев, чтобы точно понять, как он выглядит. Она уже плохо видела, и ей хотелось лучше узнать его черты. Но, разумеется, это было бы неприлично, поэтому Альма

сдержалась. Но в то же время, увидев его, почувствовала, что приветствует самого лучшего своего друга на всем свете.

В начале его визита, однако, разразилась сущая суматоха, и Альма затерялась в толпе. Она была женщиной отнюдь не миниатюрной, спору нет, но уже пожилой, а во время больших сборищ пожилых женщин, как правило, оттесняют в сторону, даже если эти пожилые женщины самолично оплатили предстоящее мероприятие. Людей, желавших познакомиться с великим биологом-эволюционистом, нашлось немало, и внучатые племянницы и племянники Альмы, и все восторженные молодые ученые отняли у него много времени, осадив его, как женихи, добивающиеся расположения невесты. А Уоллес был так учтив и приветлив, особенно с молодыми. Он разрешил им всем продемонстрировать свои собственные проекты и спросить у него совета. Разумеется, они захотели провести его по Амстердаму, и, таким образом, несколько дней ушло на глупые туристические забавы.

Потом были речь в пальмовой оранжерее, нудные вопросы журналистов и сановников и непременный долгий и скучный парадный ужин. Выступал Уоллес замечательно — как на лекции, так и во время ужина. Ему удалось избежать споров и одновременно ответить на скучные и невежественные вопросы о естественном отборе с ангельским терпением. Должно быть, жена его натаскала, подумала Альма. Молодец, Энни.

Альма все это время ждала. Ждать ей было не привыкать.

Со временем ощущение новизны прошло, и восторженные толпы поредели. Молодое поколение отвлеклось на другие забавы, и Альме удалось провести в обществе своего гостя несколько дней подряд. Несомненно, она знала его лучше других — и знала, что он не захочет до бесконечности говорить о теории естественного отбора. Вместо этого она увлекла его разговорами на темы, которые, как было ей известно, были ближе его сердцу — мимикрия бабочек, виды жуков, чтение мыслей на расстоянии, вегетарианство, порочное влияние на людей наследуемого богатства, его планы по упразднению биржи и прекращению всех войн, выступления в защиту самоуправления индейцев и ирландцев, утверждение, что так называемое дикое общество занимает более высокую эволюционную ступень, чем так называемое цивилизованное общество, призыв к британским властям упасть на колени и молить у мира прощения за зверства Британской империи, мечта построить модель Земли диаметром четыреста футов, которую можно было бы облетать на гигантском воздушном шаре в образовательных целях… и так далее и тому подобное.

Другими словами, в обществе Альмы Уоллес раскрепостился, а она с ним отдыхала душой. Он стал прекрасным собеседником, когда полностью забыл о стеснении — впрочем, именно таким Альма всегда себе его и представляла, — и пришел в полный восторг, узнав, что она прочла все когда-либо написанные им работы и готова обсуждать его многочисленные увлечения, какими бы безумными те ни казались остальным.

Альме давно уже не было так хорошо. Как всякий добродушный и открытый человек, Уоллес расспрашивал и о ее жизни, а не только говорил о себе. Альма рассказала ему о своем детстве в «Белых акрах» и о том, как пятилетней девочкой собирала образцы растений; о том, как каталась на пони, чью шелковистую гриву заплетали в косички; о своих эксцентричных родителях и их привычке за ужином устраивать интеллектуальные дебаты; об отцовских русалках и капитане Куке; о великолепной библиотеке в ее поместье и почти смехотворно устаревшем классическом образовании, которое она получила; о том, как годами она изучала колонии мхов в Филадельфии; о своей сестре, аболиционистке с храбрым сердцем, и о своих приключениях на Таити. Что удивительно, она рассказала ему даже о своем замечательном муже, который рисовал орхидеи лучше любого из когда-либо живших на Земле людей и умер в Южных морях, хотя до этого ни с кем не говорила об Амброузе уже несколько десятков лет.

— Что за жизнь вы прожили! — воскликнул Уоллес.

Когда он произнес эти слова, Альма отвела взгляд. Уоллес был первым человеком, сказавшим ей такое. Ее переполняло не только смущение, но и желание коснуться его лица и ощупать его черты — так же, как в последнее время она ощупывала мох, запоминая пальцами все то, чем не могла уже любоваться глазами.

* * *

Альма не планировала, когда или что именно ему расскажет. Она даже не планировала рассказывать ему вообще. В последние несколько дней его визита она пришла к мысли, что, пожалуй, ничего ему и не расскажет. Ведь ей достаточно было уже того, что она познакомилась с этим человеком и перешагнула пропасть, разделявшую их все эти годы.

Но потом, в последний свой вечер в Амстердаме, Уоллес попросил Альму лично показать ему пещеру мхов, и она отвела его туда. Они шли по саду, подстраиваясь под ее невыносимо медленный шаг, но он был терпелив.

— Прошу прощения за свою медлительность, — проговорила Альма. — Вот раньше я могла идти без устали. Отец называл меня крепкой маленькой лошадкой, но сейчас стоит пройти десять шагов, и я уже устала.

— Тогда через каждые десять шагов будем отдыхать. — И Уоллес взял старую даму под руку, помогая ей идти.

Был вечер четверга, моросил дождь, и в саду почти никого не было. Пещера мхов никогда не привлекала много туристов (даже по выходным), и Альма с Уоллесом очутились там одни. Она водила его между валунами, показывая мхи со всех континентов, и рассказывала, как собрала их вместе в одном павильоне. Он же дивился, как подивился бы каждый, кто любил мир.

— Мой тесть пришел бы в восторг, увидев это, — сказал Уоллес.

— Я знаю, — отвечала Альма. — Всегда мечтала пригласить сюда мистера Миттена.

— Ну а я… — Уоллес сел на скамейку в центре павильона, — приходил бы сюда каждый день, если б мог.

— Я прихожу сюда каждый день. — Альма села с ним рядом. — По крайней мере, когда не уезжаю из страны. Я приходила сюда каждый день в течение почти тридцати пяти лет. И часто ползала тут на коленках с щипчиками в руках.

— Какое великолепное наследие вы создали, — проговорил Уоллес.

— Это щедрая похвала из уст того, кто сам создал великое наследие, мистер Уоллес.

— Да что уж там, — ответил он и отмахнулся.

Некоторое время они сидели в полном молчании. Альма вспомнила, как в первый раз осталась наедине с Завтра Утром на Таити. Вспомнила, как сказала ему тогда: «Думаю, что наши судьбы связаны гораздо теснее, чем кажется на первый взгляд». Теперь ей хотелось сказать то же самое Альфреду Расселу Уоллесу, но она не знала, насколько это будет правильно. Ей не хотелось, чтобы он решил, будто она бахвалится своей теорией эволюции. Или — еще хуже — лжет. Или — хуже всего — пытается оспорить его наследие или наследие Дарвина. Пожалуй, лучше ей было промолчать.

Но вдруг он сам заговорил:

— Мисс Уиттакер, должен сказать, что эти последние дни в вашем обществе доставили мне огромное удовольствие.

— Благодарю вас, — ответила Альма. — А я в восторге от вашего общества. Вы даже не представляете.

— Вы так добры, что выслушали мои идеи обо всем и обо всех, — продолжал Уоллес. — Немного найдется людей таких, как вы. В жизни я не раз сталкивался с тем, что когда говорил о биологии — меня сравнивали с Ньютоном. Но когда заговаривал о мире духов, меня называли слабоумным, инфантильным дураком. Странно, не правда ли?