Произведение в алом
Шрифт:
Внезапно страшное подозрение проникло в мою душу, заставив усомниться в правоте моих мыслей: в мгновение ока утратил я былое слепое доверие к этим извечным поводырям смертных. Вытянувшись на ложе моем, я закрыл глаза и зажал ладонями уши, чтобы никакие впечатления не отвлекали меня. Чтобы всякая мысль, которую внешние органы чувств старательно снабжают необходимой пищей, была уничтожена на корню.
Однако воля моя вынуждена была отступить, сокрушенная древней как мир аксиомой: мысль можно изгнать только с помощью другой мысли - если умирает одна, другая тучнеет на разлагающейся плоти своей предшественницы. Не зная, как избавиться от дум,
собственного сердца - не проходило и секунды, как назойливый рой уже осаждал мой несчастный мозг...
И вновь пришел на помощь дружеский голос Гиллеля: «Пребудь на избранной тобой стезе, странник, и не пытайся уклониться от своей судьбы! Ключи искусства забвения вверены нашим собратьям, шествующим стезей смерти, твоя же душа зачала от духа... жизни...»
И вот книга Иббур явилась мне, и две буквицы багряно пламенели в ней: одна являла собой гигантскую бронзовую богиню с пульсом, подобным землетрясению, сквозь другую из какой-то запредельной дали просвечивал исполинский Гермафродит на перламутровом престоле, увенчанный короной красного древа, которую червь смерти и тлена избороздил зловещей червоточиной таинственных рун...
Потом Шемая Гиллель в третий раз провел рукой у меня пред глазами, и провалился я в темную бездну сна...
СНЕГ
«Дорогой, уважаемый мастер Пернат!
Извините за неряшливый слог– улучила минутку, пока меня никто не видит, и пишу Вам, хотя рука дрожит от страха. Пожалуйста, умоляю Вас, уничтожьте это письмо сразу, как только прочтете, а еще лучше– верните его мне вместе с конвертом. Иначе я места себе не найду от тревожных мыслей..
И пожалуйста, никому, ни одной живой душе, ни слова о том, что я Вам писала, и о том, куда Вы сегодня пойдете!
Ваше честное, благородное лицо во время нашей случайной встречи, происшедшей при весьма странных обстоятельствах, - надеюсь, мой намек достаточно прозрачен, чтобы Вы угадали автора этого письма, так как по известным причинам я боюсь подписывать его своим именем,– внушило мне поистине великое доверие к Вам, к тому же, смею вам напомнить, уважаемый мастер, Ваш покойный отец, добрейшей души человек, был моим наставником в детстве - вот основания, которые подвигли меня пренебречь светскими условностями и, преодолев свою робость и врожденную стеснительность, обратиться к Вам, ибо, по всей видимости, кроме Вас, мне уже никто не способен помочь.
Умоляю, приходите сегодня вечером на Градчаны, ровно в пять я буду Вас ждать в соборе.
Ваша давняя знакомая».
Добрую четверть часа сидел я, не сводя глаз с этих нервно пляшущих строк. Отрешенное, мистически-возвышенное душевное состояние, владевшее мной со вчерашней ночи, сразу куда-то исчезло, сметенное внезапным порывом свежего, терпкого
Каморка моя вдруг преобразилась! И даже резной, источенный жучком шкаф, такой обычно ворчливый и недовольно-скрипучий, на сей раз хранил благосклонное молчание, лукаво и одобрительно посверкивая своими медными замками, да и кресла тоже как будто приосанились, прежних строптивых и обшарпанных старикашек было не узнать - теперь все четверо, чинно разместившись вокруг стола, благодушно поглядывали в мою сторону с таким видом, будто ждали, когда же я подам им наконец колоду карт и они смогут приступить к своей любимой игре в тарок.
Каждая секунда, минута, час наполнились неведомым мне прежде содержанием - настоящая полнокровная жизнь во всем своем царственном блеске властно и неудержимо вторгалась в мое унылое, бессмысленное бытие.
Воистину, не уподобился я бесплодной смоковнице[61], и иссохшие ветви мои еще могут цвести и плодоносить!
Сердце мое радостно вострепетало, и почувствовал я, как бурно бродят во мне живительные соки, - спавшие доселе в сокровенной глубине души, похороненные заживо под осыпями, которые день за днем, слой за слоем серые, беспросветные будни нагромождали над ними, они теперь, подобно источнику, пробивающемуся из-подо льда на исходе зимы, воскресли для новой жизни.
Чем дольше смотрел я на письмо, которое словно магнитом притягивало мой взгляд, тем отчетливее сознавал, что сумею помочь таинственной даме, чего бы мне это ни стоило. И залогом моей грядущей победы было переполнявшее меня ликование, когда вновь и вновь перечитывал я сулившие мне так много строки: «...к тому же, смею вам напомнить, уважаемый мастер, Ваш покойный отец, добрейшей души человек, был моим наставником в детстве»... Дыхание мое останавливалось, ибо слова эти звучали для меня подобно евангельскому обетованию: «Ныне же будешь со Мною в раю»[62]. Рука, простертая в поисках помощи, даровала мне воспоминание,-
го так страстно жаждала моя душа, - она посвящала меня в тайну, приподнимая завесу над моим прошлым!
«Ваш покойный отец...»– как странно и непривычно звучали эти слова, когда я произносил их вслух!.. Отец!.. И вдруг в кресле, стоявшем на отшибе, рядом с комодом, возник седовласый старик с усталым и очень печальным лицом - чужим, совершенно чужим и в то же время каким-то до боли знакомым казалось оно!.. Потом... потом я вновь пришел в себя от оглушительных ударов сердца, которое мерно и невозмутимо ковало веские, раскаленные добела мгновения повседневной реальности.
Я так и подскочил: неужели проспал назначенное мне свидание? Впился глазами в часы: слава богу, только половина пятого...
Подхватив в соседней, служившей мне спальней крошечной комнатушке пальто и шляпу, я выскочил на лестничную площадку. Какое мне сейчас дело до вкрадчивого шепота, доносящегося из темных углов, до этих злобных, мелочных и таких отвратительно благоразумных увещеваний: «Мы не отпустим тебя... Ты наш... Ах, как это скверно и недостойно - предаваться суетным радостям жизни на стороне!.. Одумайся, пока не поздно... В гостях хорошо, а дома лучше... лучше... лучше!..»