Произведение в алом

Майринк Густав

Тончайший ядовитый прах, этот слепой тысячерукий душитель, который обычно из всех коридоров и закоулков тянул свои цепкие, снабженные мириадами жадных присосков конечности, пытаясь ухватить меня за горло, сегодня трусливо затаился в пыльном и затхлом лабиринте дома, сокрушенный животворным дыханием, исходящим из уст моих.

На секунду останавливаюсь перед дверью Гиллеля: может быть, следовало зайти и поблагодарить за оказанную помощь?

Какая-то стыдливая робость удерживает меня, и... и я прохожу мимо: сегодня мною владеют совсем другие чувства - такие, которые просто не позволяют мне войти к архивариусу, ибо они не соответствуют возвышенной, чуждой

суетному миру атмосфере аскетически скромной обители Гиллеля... А бурный поток жизни, уже подхвативший меня своим течением, не дает задумываться - властно и нетерпеливо гонит вперед, вниз по истертым мраморным ступеням лестницы...

Во дворе белым-бело от снега, грязный и сумрачный переулок как будто светится изнутри, преоблаченный в праздничные снежные ризы.

Лечу как на крыльях, прохожие приветствуют меня, но вот что я им отвечал, убей не помню. То и дело на всякий случай хватаюсь за грудь - там, во внутреннем кармане, лежит заветное письмо, от которого исходит какое-то совершенно особенное, греющее мне душу нежное и робкое тепло...

Миновав готическую аркаду на Староместской площади, я вышел к бронзовому фонтану со знаменитой ажурной решеткой эпохи барокко, кажущейся сейчас в сверкающем убранстве множества сосулек особенно изысканной и великолепной, вскоре ноги мои уже скользили по обледенелому булыжнику Карлова моста, вдоль парапета которого двумя рядами выстроились скульптуры святых...

Я шел как во сне, все представлялось каким-то нереальным: и бронзовая статуя Яна Непомука в пышном снежном одеянии, и бурлящая внизу река, в слепой ярости бросающаяся на массивные быки, сложенные из огромных каменных глыб, и скульптура святой Луитгарды... Сам не знаю почему, мой взгляд остановился на выщербленном песчанике этой статуи, изображающей «муки кающейся грешницы»: снег белым покровом лежал на веках мученицы и на цепях, сковывавших ее молитвенно воздетые руки...

Врата мостовых башен, пропустив меня через свой сводчатый полумрак, извергли на другую сторону - теперь путь мой пролегал через аристократический квартал пышных старинных дворцов, окруженных чопорными безлюдными парками; удобно пристроившись на резных величественных порталах, львиные головы с бронзовыми кольцами в грозно ощеренных пастях провожали мою неспешно бредущую по улице фигуру подозрительными взглядами.

Вот и здесь тоже снег, снег и снег... Мягкий, густой, белый, как шерсть гигантского полярного медведя...

Высокие стрельчатые окна, надменно вскинув покрытые ледяной коркой карнизы, холодно и безучастно взирали на

плывущие в небе облака. С удивлением я отметил про себя, как много там, в небесной бездне, перелетных птиц.

Чем выше, шаг за шагом, поднимался я на Градчаны по бесчисленным гранитным ступеням замковой лестницы, таким широким, что на них можно было бы уложить во весь рост никак не менее четырех человек, тем дальше и дальше отступал, словно погружаясь в забытье, город, от которого остались лишь смутные контуры крыш и фронтонов, призрачным морем простершиеся в туманной дымке у меня под ногами...

Сумерки уже крались вдоль домов, когда я вступил на пустынную площадь, в середине которой кафедральный собор в самозабвенном экстатическом порыве взметнул к предвечному престолу ангелов свою каменную готическую громаду.

Отпечатавшиеся на снегу следы, уже прихваченные по краю тоненькой хрустящей наледью, вели к боковому входу.

В вечерней тишине далеким эхом разносились приглушенные звуки фисгармонии - казалось, роняла их чья-то капризная рука, потерянно и бесцельно блуждавшая

по клавиатуре, и они, разрозненные, не связанные никакой мелодией, сиротливо и печально, подобно каплям безутешных слез, падали, замерзая на лету в крошечные прозрачные кристаллики, в ледяную бездну одиночества...

Тяжко и обреченно вздохнув, двери храма, обитые с притвора мягкой прокладкой, закрылись за моей спиной, и я очутился в темноте - величественный золотой алтарь тускло мерцал в изумрудных, багряных и небесно-голубых столбах умирающего света, преломленного в таинственной толще сакральных витражей. Алые стеклянные лампады вспыхивали колючими пурпурными искорками.

Грустный, осенний аромат воска и ладана витал в воздухе, безмолвно проповедуя о неизбежном увядании и бренности всего земного...

Я присел на краешек длинной церковной скамьи. В этом зачарованном пространстве неподвижности даже пульс мой благоговейно умолк. В храме воцарилась вечность - время,

лишенное своего метронома, под видом сердца коварно вживленного в человеческий организм, умерло, все оцепенело в смиренном ожидании...

Священные реликвии спали вечным сном в своих серебряных ковчегах.

И вот, наконец!.. Из какой-то запредельной дали, как будто из другой, потусторонней жизни, до моих ушей долетел приглушенный, едва слышный цокот копыт, который становился все ближе и ближе, пока не затих перед входом в собор...

Что-то глухо хлопнуло - похоже, закрылась дверца экипажа...

Шелест... Тревожный шелест шелка - он быстро приближался, потом... потом узкая нежная ладонь осторожно коснулась моей руки...

– Пожалуйста, пожалуйста, давайте отойдем вон к тем колоннам... Извините, но мне претит здесь, на церковных скамьях, рассказывать о тех отвратительных вещах, о которых у меня и так язык не поворачивается говорить.

Романтическое настроение, владевшее мной, сразу куда-то улетучилось, и я как будто протрезвел - сакральная аура таинства, неуловимо окутывавшая пустынный храм, сгустилась, оформившись в ясные, четкие и сугубо конкретные черты будничной действительности. День, так долго преследовавший меня по пятам, наконец настиг и подмял под себя мою душу, попытавшуюся обрести свободу.

– Даже не знаю, как вас благодарить, мастер Пернат, за то, что вы любезно приняли мое приглашение и в такую скверную погоду ради меня предприняли столь долгое и утомительное путешествие сюда, на Градчаны.

Смущенно откашлявшись, я пробормотал пару банальных фраз.

– Извините за причиненные вам неудобства, но мне неизвестно другое место, где бы я могла чувствовать себя в безопасности и была уверена в том, что за мной не следят. По край ней мере здесь, в соборе, за нами, надеюсь, никто не осмелится шпионить.

Я извлек из кармана письмо и протянул его даме.

Она была закутана с головы до ног в дорогие меха, однако я сразу узнал ее голос - конечно же, это та самая женщина, которая не так давно, спасаясь бегством от Вассертрума, вбежала в мою каморку. Я нисколько не удивился этому, ибо, откровенно говоря, никого другого и не ожидал увидеть.

Как завороженный, не сводил я глаз с ее лица, в сумраке бокового притвора казавшегося еще более бледным, чем тогда на Ханпасгассе. Эта женщина была так красива, что дыхание мое пресеклось... Обратившись в соляной столп, стоял я, не зная, что делать, хотя мне бы следовало, наверное, пасть пред этой прекрасной дамой на колени и целовать ей ноги - ведь той, которой я должен был помочь, оказалась она, ведь именно меня избрала эта попавшая в беду женщина своим рыцарем...