Произведение в алом
Шрифт:
Тут только до меня стал доходить смысл того, что с таким жаром спешил сообщить мне старый кукольник.
– Убийство?
Звак тряхнул меня за плечо.
– Да, да, Пернат, убийство! Неужели вы ни о чем не знаете? Ну вы и впрямь как с луны свалились! Да ведь полиция на всех углах развесила свои взывающие к верноподданническим чувствам объявления, из коих явствует, что жирный «фармазон» Цотманн - ну да, да, я имею в виду этого известного всему гетто холеного любителя «клубнички» и по совместительству директора страхового агентства, - так вот он, судя по всему, злодейски убит. Остается только надеяться, что собственную драгоценную жизнь
Я не проронил ни слова, сейчас меня занимало другое: почему Гиллель так настойчиво вглядывается в мои глаза? Когда же я, не зная, чем объяснить столь пристальное внимание, бросил на
архивариуса недоуменный взгляд, то заметил, как уголки его губ слегка дрогнули в сдержанной улыбке.
Сомнений быть не могло: она предназначалась мне!
Бурная волна радости захлестнула меня, и в каморке моей сразу стало как-то теплее. Тут только, к своему немалому стыду, я вспомнил о священном долге гостеприимства. Надо чем-то угостить гостей! Что же подать? Бутылку бургундского?.. Да, но у меня всего одна бутылка... Маловато, конечно, но что делать, не бежать же сейчас в лавку... Довольный, что представилась возможность дать выход переполнявшим меня чувствам, я суетливо носился по комнате, накрывая на стол. Так, теперь бокалы... Ну и, разумеется, сигары...
В конце концов у меня даже голос прорезался:
– Да что же вы всё стоите? Присаживайтесь!
– И я поспешно придвинул своим гостям кресла.
Звак, раздосадованный тем, что его «сногсшибательные новости» не произвели должного эффекта, подозрительно спросил:
– А что это вы все время улыбаетесь, Гиллель? Быть может, не верите, что призрак Голема опять вернулся в еврейский квартал? Сдается мне, вы вообще не верите в Голема...
– Я бы не поверил в него даже в том случае, если бы своими собственными глазами увидел его здесь, в комнате, - спокойно ответил архивариус, бросив в мою сторону многозначительный взгляд.
Я понял скрытый смысл его слов.
Звак от удивления даже поперхнулся вином:
– Свидетельства тысяч людей для вас ничего не значат, Гиллель? Ну что ж, пусть так, однако, уверяю вас, пройдет совсем немного времени, и вы вспомните мои слова: убийство за убийством будет отныне происходить в граде Йозефовом! Уж кому- кому, а мне это хорошо известно! Ибо Голем всегда является в сопровождении кровожадной свиты.
– В череде самых страшных злодеяний нет ничего сверхъестественного, сколь бы длинной она ни оказалась, - возразил Гиллель, подходя к окну и внимательно глядя вниз, на лавчонку старьевщика.
– Первое дуновение весеннего ветра чувствуют не только ветви, но и корни - и целебные, и ядовитые...
Весело подмигнув мне, Звак кивнул на Гиллеля.
– Если бы рабби захотел, то мог бы порассказать такое, что у нас бы волосы дыбом встали!
– понизив голос до таинственного шепота, сообщил он.
Шемая повернулся к нам:
– Я не рабби, хотя и могу носить это духовное звание, а все го лишь смиренный архивариус при еврейской ратуше, и неприметная служба моя
Я уловил скрытый намек, прозвучавший в его словах, старый кукольник тоже что-то инстинктивно почувствовал и сразу притих; некоторое время мы сидели в полнейшей тишине.
– Послушайте, рабби... о, пардон, я хотел сказать, господин Гиллель...
– нарушил молчание Звак, и голос его на сей раз звучал подчеркнуто сдержанно и серьезно, - я уже давно хотел кое о чем спросить вас... Разумеется, вы вправе не отвечать на мой вопрос, если не хотите или... или не можете...
Шемая подошел к столу и принялся вертеть в руках свой пустой бокал - от вина он отказался, наверное ему это запрещал иудейский закон.
– Не беспокойтесь, господин Звак, спрашивайте.
– Располагаете ли вы, Гиллель, какими-нибудь сведениями о еврейском тайном учении, я имею в виду каббалу?
– Очень немногими.
– Я слышал, что существует некий манускрипт, по которому можно изучить каббалу... Зогар, кажется...
– Совершенно верно, Зогар - «Книга сияния».
– Вот видите, видите, она существует!
– так и взвился кукольник.
– Ну скажите же, разве это не вопиющая несправедливость - книга, которая якобы хранит ключи истинного толкования Библии и царствия небесного...
Гиллель осторожно его прервал:
– Лишь некоторые...
– Да хоть бы и так, пусть даже один-единственный, но и он недоступен нашему брату бедняку, ибо манускрипт сей столь
редок и ценен, что владеть им могут только очень богатые люди... Еще бы, уникальный экземпляр, да и тот, как я слышал, скрывают за семью печатями в Лондонском музее! К тому же написан он не то на халдейском, не то на арамейском, не то на еврейском, не то черт его знает на каком еще... Взять, к примеру, меня, да разве имел я когда-нибудь в жизни возможность изучить эти мудреные языки или поехать в Лондон?
– Неужто всю свою жизнь вы ни о чем другом не помышляли, кроме как проникнуть в тайны каббалы?
– с легкой насмешкой осведомился Гиллель.
– Откровенно говоря, нет, - несколько смутившись, пробормотал Звак.
– Ну а раз так, то нечего вам на судьбу пенять, - сухо отрезал архивариус.
– Кто всем своим существом, каждым атомом бренной плоти, не вопиет о духе, как задыхающийся - о глотке воздуха, тот не может постигнуть тайны Господни...
«И тем не менее должна существовать такая сакральная книга, которая бы заключала в себе не один, не два, не несколько, а все до единого ключи, отмыкающие тайны иного мира», - мелькнуло у меня в голове, пока я машинально вертел в руках Пагад, который все еще валялся в моем кармане, однако, прежде чем мне удалось облечь свой вопрос в слова, Звак уже озвучил его.
На губах Гиллеля вновь заиграла улыбка сфинкса:
– Любой вопрос обретает ответ в то самое мгновение, когда человек ставит его в духе.
Звак только досадливо крякнул, беспомощно развел руками и повернулся ко мне:
– Ну а вы-то, Пернат, понимаете, что он хочет этим сказать? Я немотствовал, даже дышать боялся, чтобы не пропустить
ни единого слова из того, что скажет Гиллель. А тот как ни в чем не бывало продолжал:
– Жизнь наша есть не что иное, как обретшие внешнюю форму вопросы, вынашивающие во чреве своем зародыши ответов, и ответы, чреватые новыми вопросами. Тот, кто видит в жизни что-то другое, - глупец.