Произведение в алом
Шрифт:
Ангелины: ради доктора она решилась на то, чего бы, наверное, никогда не сделала, если бы на карту была поставлена ее собственная жизнь. Итак, долой светские условности и правила хорошего топа - отныне она играет в открытую, пожертвовав ради возлюбленного всем, даже своей безупречной репутацией!..
Вассертрум вновь навещал доктора Савиоли, силой и угрозами проложив себе путь к ложу больного.
И что дальше? Дальше? Что он от него хочет?..
Что хочет? Кое-что сказал доктор, кое-что она сама угадала: он хочет, чтобы... чтобы... в общем, он хочет, чтобы доктор Савиоли... добровольно... ушел... из жизни...
Так, теперь она тоже знает причины
– Дело в том, что в недавнем прошлом доктор Савиоли довел его сына, известного окулиста Вассори, до самоубийства.
Подобно разряду молнии в моем сознании блеснула мысль: а что, если спуститься вниз и рассказать Вассертруму, что удар нанес Харузек - нанес хладнокровно, из укрытия, - а Савиоли тут ни при чем, он был лишь орудием... «Измена! Измена!
– мгновенно встало на дыбы чувство справедливости.
– Да как ты только мог решиться отдать на растерзание этому подонку несчастного чахоточного Харузека, который хотел помочь вам обоим?» Совесть моя разрывалась на части, и тогда какой-то внутренний голос холодно и спокойно изрек свой вердикт: «Глупец! Да ведь все в твоих руках! Всего-то и делов, взять вот этот лежащий на столе напильник, спуститься вниз и вонзить его старьевщику в горло - насквозь, так, чтобы острие вышло со стороны затылка».
Сердце мое едва не взорвалось от того обращенного к Господу благодарного крика, который исторгся из него...
Мой зонд неумолимо двигался дальше:
– Ну а доктор Савиоли?
Нет никаких сомнений в том, что он наложит на себя руки, если только она его не спасет. Больничные сестры не спускают с него глаз, делая ему одну инъекцию морфия за другой,
однако все может быть, и, если он внезапно очнется... кто знает, может, он уже пришел в себя... и... и... нет, нет, только не это, она должна немедленно ехать, нельзя терять ни секунды... Она напишет своему супругу, она признается во всем... и... и пусть он забирает ее ребенка, лишь бы Савиоли был спасен, ведь своим признанием она выбьет из рук Вассертрума то единственное оружие, которым располагает этот изверг с заячьей губой... Она сама... сама изобличит себя в глазах мужа, прежде чем это успеет сделать старьевщик.
– Не надо, Ангелина, вам нет нужды прибегать к крайним мерам!
– вскричал я в восторге, ни на миг не переставая думать о спасительном напильнике.
– Я знаю, знаю, как вам пом...
– и голос мой пресекся, захлебнувшись в бурной волне ликования.
Ангелина рванулась было к дверям, но я, окрыленный сознанием собственного могущества, успел перехватить ее руку:
– Только один вопрос: неужели вы действительно думаете, что ваш супруг поверит на слово какому-то жалкому еврейскому старьевщику?
– Но... но этот жалкий еврейский старьевщик располагает неопровержимыми доказательствами - у него... у него мои письма... Целая пачка писем! А в одно из них даже вложена моя фотография... Нет, вы только представьте себе! И вся эта интимная корреспонденция до последнего времени хранилась в студии, в ящике письменного стола, который даже на ключ не закрывался...
Письма? Фотография? Письменный стол? Какое-то затмение нашло на меня, я больше не сознавал, что делаю: прижал Ангелину к своей груди и, вне себя от радости, принялся покрывать ее губы, лоб, глаза бесчисленными поцелуями... Белокурые ее волосы, подобно золотой завесе, упали мне на глаза, и я на несколько мгновений окончательно утратил ощущение реальности, витая в каких-то ангелических, пронизанных солнечными лучами эмпиреях...
Вернувшись
планах старьевщика, заблаговременно проник в студию и, изъяв из ящиков письменного стола письма и все находившиеся там документы, передал на хранение мне, в каморке которого они в целости и сохранности до сего дня и пребывают...
Теперь уже она, на седьмом небе от счастья, бросилась мне на шею, смеясь и рыдая одновременно. Запечатлев у меня на губах благодарный поцелуй, бросилась было к дверям, однако на пороге вдруг замерла, вернулась вновь и еще раз поцеловала...
В следующее мгновение Ангелина исчезла.
Я стоял как громом пораженный, все еще наслаждаясь ощущением ее нежных губ и свежим, весенним дыханием. К действительности меня вернул скрежет колес, раздавшийся под моим окном, потом щелкнул бич, и лошадиные копыта в бешеном галопе зазвенели по обледенелой мостовой... Не прошло и минуты, как этот отчаянный грохот затих вдалеке. Вновь воцарилась тишина. Гробовая.
В моей душе тоже...
Позади меня тихонько скрипнула дверь, и в мой склеп проник Харузек.
– Простите, господин Пернат, я долго стучал, но вы, наверное, не слышали.
Не издав ни звука, я лишь грустно кивнул.
– Э, да вас, похоже, огорчило то, как мы с Вассертрумом дружелюбно болтали, еще, чего доброго, решили, что я с ним пошел на мировую...
– Кривая усмешка тронула уголки бескровных губ студента.
– Да будет вам известно, мастер Пернат, что и мне на конец улыбнулось счастье: эта каналья с заячьей губой начинает проникаться ко мне самыми теплыми чувствами... Странная все же это штука - голос крови...
– добавил он едва слышно, словно разговаривая сам с собой.
Я не понял, что он имел в виду, и решил, что ослышался. Возбуждение еще не улеглось, и легкий озноб пробегал по моему телу.
– Хотел даже подарить мне теплое пальто, - мрачно усмехнулся Харузек.
– Я, разумеется, счел себя недостойным столь
щедрого дара и с благодарностью великой вынужден был отказаться. И без того все тело горит, будто меня черти на адском огне поджаривают, так уж лучше сгореть от чахотки, чем от стыда!.. Тогда он стал совать мне деньги...
«И вы приняли?!» - чуть не брякнул я, грубо и бестактно, однако все же успел вовремя прикусить язык.
На щеках студента проступили зловещие алые пятна.
– Само собой разумеется, деньги я принял. Все смешалось у меня в голове.
– П-приняли?
– заикаясь, переспросил я.
– Вот уж никогда не думал, что на этой проклятой земле можно испытать такую чистую радость!
– Мгновение помолчав, Харузек с самой серьезной миной возгласил: - Ну как тут не умилиться и не преисполниться возвышенным чувством сыновней любви при виде того, как мудро, осмотрительно и, главное, экономно управляется провидение Господне в своем домашнем хозяйстве?!
– Студент явно пародировал елейный пасторский голос, а перезвон монет у него в кармане как нельзя лучше подчеркивал фарисейское лицемерие нравоучительных протестантских проповедей.
– Воистину как священный долг воспринимаю я, недостойный раб Божий, возложенное на мои слабые плечи тяж кое испытание, ибо многое придется превозмочь сребролюбивой душонке моей, дабы сокровище, вверенное мне щедрой рукой благодетеля, все, до последнего геллера, было употреблено на достижение благороднейшей из всех существующих в сей земной юдоли целей...