Произведение в алом
Шрифт:
Да не пьян ли он? А может, не в себе? Харузек внезапно сменил тон:
– Поистине сатанинская ирония присутствует в том, что Вассертрум из собственного кармана оплатил предназначенное для него снадобье. Вы не находите?
Кажется, я понял, что имел в виду студент, и мне стало не по себе при виде его мрачных, сверкающих лихорадочным блеском глаз.
– Впрочем, оставим это, мастер Пернат, сейчас у нас дела по важнее. Эта дама, что заезжала к вам, была, разумеется, «она»?
Что за странный каприз - совершенно открыто, у всех на глазах, являться с приватным визитом... в еврейское гетто?.. Я стал вводить Харузека в курс дела.
– Похоже, Вассертрум и в самом деле остался на бобах!
– прервал он меня радостно.
– Имей он какие-нибудь улики, не понадобилось бы
Удивленный такой осведомленностью студента, я спросил его об этом.
– Вы позволите?
– Харузек взял со стола сигару, раскурил ее и только тогда ответил на мой вопрос: - Видите ли, если вы сейчас откроете входную дверь, табачный дым, подхваченный сквозняком, немедленно окажется на лестничной площадке. Сдается мне, это единственный закон природы, который очень хорошо известен господину Вассертруму: на всякий случай он велел сделать в фасадной стене студии маленькое, незаметное отверстие, что-то вроде потайной отдушины, - как вам, наверное, известно, дом принадлежит ему, - и вставить в нее крошечный красный флажок. Теперь, если кто-нибудь входит или покидает помещение, иными словами, открывает дверь, наш смышленый старьевщик, стоя внизу, сразу замечает это, ибо сигнальный флажок начинает трепетать. Замечает это и ваш покорный слуга, - сухо добавил студент, - в случае нужды мне из моего подвального закутка напротив, квартировать в коем мне было в свое время милостиво дозволено все тем же всеведущим провидением Господним, преотлично виден сей кровавый лоскуток. Надо сказать, эта милая шутка с вентиляцией запатентована еще нашими достопочтенными патриархами, однако мне она тоже знакома - вот уже много лет я не спускаю глаз с нашего очаровательного негоцианта с заячьей губой.
– Какую же сверхчеловеческую ненависть должны вы питать к старьевщику, если с таким болезненным пристрастием следите за каждым его шагом! И притом, как вы сами сказали, в течение многих лет!
– воскликнул я, не сдержавшись.
– Ненависть?
– вымученно усмехнулся Харузек и повторил по слогам, словно пробуя это слово на вкус: - Не-на-висть...
Нет, не то... В человеческом языке нет такого слова, которое могло хотя бы приблизительно выразить то, что я чувствую к этому... этому существу... Строго говоря, ненависть моя обращена вовсе не на него, а на его кровь... Вот ее-то я и ненавижу! Понимаете вы это? Как хищный зверь, чую я эту проклятую кровь, и пусть хотя бы ее капля струится в жилах какого-нибудь человека - во мне уже все восстает и... и...
– он скрипнул зубами.
– В общем, имейте в виду, мастер Пернат, такое иногда случается здесь, в гетто.
Продолжать дальше студент не мог: его всего трясло от возбуждения - подошел к окну и уставился вниз, на заснеженный переулок. Я слышал, как он отчаянно боролся с душившим его кашлем. Некоторое время мы оба молчали.
– Это еще что такое?
– внезапно встрепенулся он, подзывая меня нетерпеливым жестом.
– Скорее, скорее! У вас не найдется театрального бинокля или какой-нибудь подзорной трубы?
Осторожно, из-за портьер, мы смотрели вниз.
Перед входом в лавку старьевщика стоял глухонемой Яромир и, насколько я мог судить по его сумбурной жестикуляции, предлагал Вассертруму купить у него какой-то небольшой блестящий предмет, который он неловко прятал в рукаве. Едва завидев эту вещь, старик бросился на нее словно коршун и тут же исчез с ней в своей берлоге.
А когда, несколько мгновений спустя, появился вновь, то был мертвенно-бледен - дрожащими руками схватил Яромира за грудки и принялся трясти с такой силой, будто хотел вытрясти из него душу. Калека, как мог, защищался, однако старьевщик внезапно оттолкнул его и, казалось, призадумался. Яростно закусив свою уродливо раздвоенную заячью губу, он бросил в сторону моего окна угрюмый взгляд, а потом с самым дружелюбным видом подхватил Яромира под руку и увлек в свой подвал.
Мы прождали добрую четверть часа, однако калека, судя по всему, оказался крепким орешком и сторговаться с ним было не так-то просто. Наконец глухонемой вышел
– Ну и что вы об этом думаете?
– спросил я.
– Похоже, ни чего особенного. Просто бедолага хотел повыгоднее сбыть какую- то случайно доставшуюся ему вещицу.
Ничего не ответив, Харузек молча присел к столу.
Очевидно, он тоже не придал разыгравшейся на наших глазах сцене особого значения, так как после небольшой паузы как ни в чем не бывало продолжал с того самого места, на котором вынужден был прервать свой рассказ:
– Так вот, я сказал, что ненавижу не старика, а его кровь. Остановите меня, мастер Пернат, если на меня снова накатит. Необходимо сохранять хладнокровие. Не стоит метать громы и молнии и расточать понапрасну лучшие свои чувства, ибо за неистовой бурей всегда следует унылое, трезвое затишье. Человек чести должен говорить холодно, отстраненно, избегая пафоса великих страстей, которые так любят провинциальные проститутки и... и начинающие поэты... С тех пор как стоит мир, никому бы и в голову не пришло от горя «заламывать руки», если бы пошлые комедианты не выдумали этого особо «пластичного» жеста ...
Я понял, что студент говорит сейчас не думая - тянет время, пытаясь успокоиться. Однако это ему явно не удавалось - он нервно расхаживал из угла в угол, а если останавливался, то для того лишь, чтобы судорожно схватить какой-нибудь предмет, повертеть его в руках и тут же снова рассеянно поставить на место.
Потом его вдруг как прорвало:
– О, эта проклятая кровь! Я чувствую ее нутром, безошибочно улавливая ее присутствие по особым, почти неуловимым для по стороннего взгляда жестам, которые непроизвольно совершает человек, инфицированный ею. Мне известны дети, которые похожи на старика и считаются его потомством, но я-то знаю, что они не из его кубла, ибо мое звериное чутье не обманешь. В течение долгих лет меня что-то настораживало в докторе Вассори, однако все вокруг в один голос отрицали их родство, а я... я ни чего не мог с собой поделать, ибо, как хищный зверь, чувствовал запах этой ненавистной крови.
Еще в раннем детстве, когда мне и в голову не могло прийти, кем доводится мне Вассер...
– студент запнулся и, сделав вид,
что закашлялся, пронзил меня испытующим взглядом.
– В общем, уже тогда я обладал этой почти сверхъестественной способностью. Меня били, пинали ногами, пороли розгами - на моем теле не было живого места, каждая клеточка моей кровоточащей плоти вопила от мучительной боли, - мне не давали пить и до тех пор морили голодом, пока я в полубезумном состоянии не стал грызть сырую землю, но даже тогда в мою душу не проникла ненависть к тем, кто подвергал меня этим пыткам. Я просто этого не мог. Во мне уже не было места для обычных человеческих чувств, в том числе и для того, что люди называют ненавистью, -вы меня понимаете?
– ибо все мое существо было преисполнено Ненавистью.
Вы, наверное, думаете, что Вассертрум каким-то особо жестоким образом истязал меня, так вот нет, за всю мою жизнь старик не сделал мне ничего плохого - в отличие от других, он и пальцем меня не тронул, более того, ни единого дурного слова не сорвалось с его губ в мой адрес, когда я маленьким уличным сорванцом носился по здешним переулкам! Однако... однако это выше моих сил, ибо все во мне восстает против его крови - только против его крови!
– и неистовая ярость и жажда мести начинают пылать в моей душе черным пламенем ненависти...
Странно, что, несмотря на все эти страсти, клокотавшие во мне и просившиеся на свободу, я даже несмышленым мальчишкой не позволял себе расходовать понапрасну, на всякие глупые шутки, ту инфернальную энергию, которая уже тогда переполняла меня до краев. Когда же мои малолетние приятели принимались дразнить старьевщика или подстраивали ему какие-нибудь мелкие каверзы, тотчас молча отходил в сторону. Однако я мог часами простаивать в подворотне и, затаившись за створкой ворот, как завороженный следить за лицом старика сквозь какую-нибудь щель, пока у меня не начинало темнеть в глазах от необъяснимой ненависти. И кромешная, ослепительная ночь вбирала меня в свою головокружительную бездну...