Производственный роман

Эстерхази Петер

Они с трудом поднялись на разминку. Но нет. Не пошло. Стояли на тренировочном поле, лицом к главному полю (это не шутка: позади него высокая насыпь, на ней паровоз, который дымит и дымит, к негодованию спортивных фанатов; мастер и не видел его никогда в движении), на котором проходил финал. Правый Крайний заворчал. «Он обожает ворчать, друг мой». — «Кто на нас пойдет после финала». О, эти взгляды, бросаемые им в ту сторону! Он, как обычно, скреб подбородок. «Любители», — несправедливо заметил он, имея в виду участников финала.

В этот момент рядом с ним кто-то заговорил сдавленным голосом. Это был низкий, мужской голос, и по приглушенности ощущалось, что сдерживать его стоит больших усилий. «Как слон в посудной лавке,можете себе представить». — «Простите, вы Петер Эстерхази?» — «Да, я», — сказал он с простотой, свойственной великим. Мужчина (и говорить не стоит: чудес не бывает: низкий мужской голос исходит из мужской глотки, а эта мужская глотка соединялась с мужским горлом и так далее, безо всяких эксцессов) по-конспираторски посмотрел вперед, будто бы простой будто бы болельщик. «Простите, — его взгляд

бегал туда, сюда, вниз, вверх и в стороны, «будто бы глазами он следил за пьянчужкой воробьем», — простите, нападающийПетер Эстерхази?» — «Ну, скажите, друг мой, вы всему находите объяснение, раскройте же секрет, зачем было спаивать этого несчастного воробья?! А?!» Меня заботит лишь одно: как провести такуювыпивку по счетам? Вопросов множество, но звезды молчат.

«Ага, дружочек мой, вот в чем загвоздка! Достаточно малейшей невнимательности, которой было предостаточно в том, если можно так выразиться, шоковом состоянии, в которое мы погрузились в промежутке между двумя матчами, этого достаточно, чтобы у человека — каковым является он сам — цедил слова сквозь зубы, а внимание в ужасе было приковано к воробью. Да». — «Петерке, дорогой, успокойтесь, мы вас слушаем. Подробности позже». Когда мастер повернулся теперь уже всем своим существом, открытый, уязвимый, чтобы отчасти сердито, по причине нанесен? ного оскорбления, отчасти услужливо, по причине полученного воспитания, сказать: «Что-что?!» — то… то ему пришлось убедиться в том, что там никого нет; он резко повернулся, как прошедший огонь и воду учитель, но и там никого!.. «Ичи, Ичике!» — бежит он сломя голову к вратарю, чтобы прибегнуть к услугам его безупречного зрения. «Помните, друг мой, я был еще начинающим писателем, — тут он поправляет волосы, как популярная актриса Ханна Хонти, — и, неважно, в общем ехали мы из Трансильвании! Какие гонки мы устроили с «Аутобьянки»! А Ичи в это время следил, не едет ли навстречу телега с сеном. О Татрусе и говорить нечего». (См. рис. стр. 210.) «Ичике, радость моя, — сказал он, обращаясь к голове вратаря, без всякой радости следил за матчем: она (всегда) была такой, будто ее вытачали из камня или какого-то черного камня (конечно, мы имеем в виду не щетину; ситуация не настолько тривиальна), замечу, что такая голова есть еще у кое-кого: отца мастера, но это не черный камень, а белый камень, — Ичике, посмотри вон туда, что ты там видишь?» Господин Ичи с достоинством, как рублем подарил, посмотрел на мастера сверху: «Что?» В глазах у него светилось такое самоотречение и отчаянье, что нападающий испытал сильный стыд из-за того, что отвлекал его своими частными проблемами. «Извини». Затем, чтобы до премудрого вратаря дошло, добавил: «Меня взяли в кольцо».

Тройной — поспешный — свисток судьи завершил финал. Кто-то победил. Значительная часть зрителей направилась по домам или если не по домам даже, то прочь со стадиона. Они стояли на поле, противник бил по воротам, ускорялся, менял направление: проверял свои силы.

А что же поделывают наши хорошие знакомые? Они стояли в районе шестнадцатиметровой, кто по ту сторону, кто по эту, кто на линии, как обычно бывает при таком распределении ролей, стояли внутри, на поле, на игровой площадке, сбившись в кучу, взрывая ботинком землю или пиная ее носком, кто смотрел прямо перед собой, кто куда-то вдаль, как и прежде. Эге, но сейчас-то положение иное!!! Потому что одно дело — по ту сторону и другое — по эту! По ту сторону разрешается глазеть по сторонам, даже если испытываешь при этом такую горечь. (Мы знаем: это было так.) Но что будет здесь, сейчас! Судя по всему, ситуация не улучшалась. (Казнить нельзя помиловать и т. д.) Мастер — ни рыба ни мясо. Он видел, как же не видеть, приближающуюся беду; но средства против нее не нашел. «Знаете, друг мой, с философской точки зрения, дело в следующем: у нас из-под носа увели возможность встать в романтическую позу». Но-но-но. Я бы спросил, был бы ежели в такой ситуации, кто увел, когда и почему, и вообще, романтической ли позы нам не хватает больше всего? Но я не могу об этом спросить, ибо как же это возможно.

Эстерхази очень любит тот момент, когда они выходят на поле, направляясь кто куда, руки сцеплены за спиной или неловко, как плохо повязанный галстук, болтаются по бокам, и выглядят они такими несчастными, неловкими, что зрители не в силах сдержать своего смешанного с сочувствием и досадой «о». «О».

Как клоуны-музыканты, которые до поры до времени дают публике потешиться над собой, ловко заплетая ногами и делая самим себе подножки, они возмущенно шлепаются в стружку — до поры до времени. Но затем из оттопыренных карманов клетчатых штанов они достают инструменты и начинают играть так, что у всех на глаза наворачиваются слезы, и детям дают подзатыльники, если они осмеливаются пищать. Они очень любили это дешевое маленькое представление, прекрасно видя, конечно, что им слишком «в кайф» играть в футбол, чтобы быть в драных майках, да и ноги уних заметно кривоваты. Но ведь майки у них драные и ноги заметно кривоватые со времен сотворения мира. Вопрос, очевидно, встает таю миром ли является такой мир?! Однако зрелище было еще более жалким.

Он предпринимал жалкие попытки, и, о, как это поучительно, именно из этих никчемных потуг родилось решение. Ибо решение пришло, и было оно прекрасно. Чтобы начать готовиться к неизбежному событию (подумаешь: игра), он, как известно, сказал: «Какие новости? Защищаемся или нападаем?» Но как будто обращался к куклам: одно ковыряние в земле, взгляды, как будто еще… на эту сторону, на ту.

Кто-то пожалел их и подкатил мяч, предоставленный заботливыми организаторами; однако они им не воспользовались; мертвым грузом лежал он где-то посередине, как ржавый шариз кегельбана. Нет зрелища более удручающего, чем мяч, когда он… Но вот он сдвинулся с места. Добряк Правый Защитник небрежно

покатил его дальше, прямо на мастера. И тогда тот, как испорченный граммофон, низким голосом произнес: «Наопаодаоем!» Можете себе представить? Как будто бы играло на 33 оборотах вместо 45.

И он, как цветная реклама кока-колы, помчался вперед. Этот smetterling, [30] этот smetterling! Мышцы у него были расслаблены, как у бабочки, — и, верный своему обещанию, он бросился в атаку; вот что удумал. Подтолкнул мяч, и одновременно с движением мяча раскрылись оба его крыла, медленно, торжественно, выше, выше, к небесам, где обитает один только Бог и ангелы (обитают). Его замедленная пантомима кое-что с этих небес принесла… Он вел мяч на господина Ичи размашистыми, сонными движениями и описанным выше манером, под стать замедленным движениям, крикнул: «Иэчиэкиэ, выходим на гол». Вратарь обернулся. Двое друзей столкнулись нос к носу! Ситуация повисла на волоске. Будь у мастера двойник, он бы бросился вратарю в ноги: «Голубчик ты мой. Слушай. Помоги. Я не могу один, один я ничего не могу». Но умница парень и без двойника уловил тему и, состроив гримасу отчаянья, медленно, как заводская труба, упал, как раз в противоположную от мастера сторону («купился на обманное движение»), он же повернулся, и по новой.

30

Бабочка (нем.).

Крутилось замедленное кино. И тогда, это было значимое нововведение, Правый — почти в обход неписаных законов, которые касались добровольной приостановки, — бросился к нему, точнее, упал, выставив обе ноги. И так все по очереди: Второй Связующий, Либеро, Правый Крайний итакдалее; и тому подобное; и в самом конце господин Чучу, который необыкновенно точно умел заполнять жизненные пустоты (поэтому он занимает последнее место). И теперь своими длинными, грубо выражаясь, худыми, как спички, ногами он, как огромный, премудрый паук-крестовик, колдовал над мячом, крутил, почти выпускал, чтобы потом повернуть, развернуть и закрутить, «зафиндилить», а команда мастера с готовностью бросалась то вправо, то влево, как побитая градом пшеница. Зрители с удовольствием следили за представлением, достойным цирковой программы, и в тот момент, когда прозвучал призывный судейский свисток, грянули аплодисменты. (Оставшихся зрителей.) От этого настроение некоторых наших героев может испортиться, но скорости — которая теперь превратилась в свою противоположность, да еще какую. — они не сбавили; настолько, что мастер, исполняя обязанности капитана, с описанной выше заторможенностью протянул руку дляпожатия, а судья, который, вероятно, рассчитывал найти протянутую руку в определенном месте, схватил сначала воздух. «Пожал рукой воздух». Какой-то судья на линии рассмеялся; мастер испугался, что, наверное, настроил судью против себя; а тот, в свою очередь, был настолько сбит с толку этим эпизодом, что проныра-мастер мог бы без труда украсть у него монетку в два форинта, с помощью которой бросают жребий. «Хам», — произнес господин Чучу с непонятным мастеру раздражением.

Конечно, хеппи-энда просто так не бывает, и такой профессиональный недочет, как отсутствие разминки, даром пройти не может. «Слабаки совсем», — бросил мастер на бегу господину Чучу. Щекотливость ситуации заключалась в том, что за десять минут противник повел в счете: 3:0. Но никто особо не нервничал. Какое-то время это было хорошо, так как свидетельствовало о небезосновательной уверенности в собственных силах, но какое-то время (то же самое время) спустя это уже не было хорошо, так как обернулось расхлябанностью. «Вдарить нужно!» — как справедливо замечает господин Арман, а вот этого как раз и недоставало. Тогда мастер, повысив голос до крика, высказал замечание — дословно цитировать его не позволяет весь мой предыдущий опыт. Замечание носило критический характер; темой же была недостаточная сыгранность команды; в предложенном решении, в эдаком сюрреалистическом вихре, промелькнули родители Правого Крайнего, которым была отведена отрицательную роль. «Я был не прав. Такое можно сказать лишь тому, кого любишь». Тяжелый был случай. Правый Крайний воспринял обращение не так, как подобает человеку, занимающему уважаемый и ответственный пост. В кратком ответном слове мастер выступал в роли отсылаемого. Тот быстро попросил прощения («Мало того, мою мамочку!»), Правый Крайний простил. После чего они посвятили все свои силы процветанию команды — в чем заключена юмористическая сторона дела.

Они выиграли. На них повесили бронзовые медали; те висели на длинных красно-бело-зеленых лентах. Им хлопали. Господин Чучу стал самым результативным игроком, таким образом, фиаско уже не казалось фиаско.

Однако затем стемнело (день прошел). Господин Чучу и мастер отделились от остальных в каком-то узком переулке. Стояла тьма-тьмущая, на заднем плане растущие, как грибы, дома. «Что до меня, то сегодня я ставлю на нас», — нарушил молчание господин Чучу. Мастер не его нарушил. «Обычно-то мы такие уроды», — продолжил второй нападающий в то время, когда его красивое лицо оказалось в дрожащем, то и дело колеблющемся свете древнего фонаря. Как нимб… «Точно», — задумчиво согласился он. Они приблизились к необъятным колоссам зданий. «Убожество», — брезгливо, что вообще-то было для него характерно, сказал господин Чучу. Мастер начал угрожающе подмигивать. В качестве цели он избрал окна нижних этажей. «Да уж, это что-то… Но успокаивает то, что в некоторые окна можно просто подсмотреть». Он издал смешок. Господин Чучу вновь слился с темнотой. В одной из взятых под наблюдение квартир ужинала семья. Отец и долговязый подросток сидели, мать вносила большую суповую миску. «Такая миска с куриным супом Уйхази…» Женщина была блондинкой. Вслед за ней вошла точно такая же женщина. Ну в точности такая же. Мужчина вскочил. Сказал что-то со злостью или волнением, Мать поставила суп. Вторая женщина улыбнулась подростку, (на что) тот неохотно задвинул занавеску. «Вуаля», — устало поклонился мастер.