Производственный роман
Шрифт:
Парень сидел скрючившись спереди на тележке, не смея, да и не желая предложить помощь. Женщина управилась с работой: сняла с одной из полок два полотенца, перекинула их через плечо, как сделал бы и сам мастер. «До свидания, Петерке. Спасибо, что привезли. Иду мыться, не мылась еще. До свидания». — «Мое почтение». Возбуждение подталкивало к решению. То, что произошло с мастером там, переходит границы любой фантазии.
Как только, подрагивая бедрами, что вызывало нечто вроде землетрясения, большая женщина исчезла при ничтожных обстоятельствах, а именно вошла в дверь — со свеженамалеванной поверх нее табличкой: УВАЖАЙ КОМАНДУ ПРОТИВНИКА! — началось бесшумное передвижение мастера, сердце стучало в горле — попробовало бы оно не стучать или стучать где-то в другом месте! — осторожно обогнул здание — тогда котел топился еще углем, а не газолином, — когда поблизости хлопнула дверь душевой, он лег ничком, как Пишта Тюшке у доброго господина Банта, слегка коснуться которого своим пером, «прямо как шальной фашистской пуле [77] волос партизанок», нам уже предоставлялась возможность. Лоб был
77
Под содержимым скобок следует понимать раннихфашистов. — «У тебя жар, — спросила встревоженным шепотом Таня и два раза провела рукой по горячему лбу и лицу Наташи, — Ерунда это все, только прошу тебя, ни слова Фери (Фери — партизан). Но бедный Фери! Из стеганых штанов все сыплется и сыплется труха. Ведроопрокидывается, из жидкого состояния переходит в газообразное. Открывается тяжелая железная дверь. Издалека вниз по капле проникает свет (может, даже…). В его единственном глазу загорается прежний задор. Он начинает двигаться. Янош все еще в кандалах. Оковы издают грохот. Фери на лестнице. Янош вопит».
Пронесемся по ассоциативной нити назад, как паук, который создает свое ткаческое произведение из самого себя, оно так объективно — попадет туда муха или нет, — мы оказываемся возле наблюдающего за перебранкой двоих мужчин мастера. Он изволил подойти поближе, и гневу пришел конец. Господин Эжен был все еще бледнее, господин Арманд все еще краснее обычного, в седеющих волосах — испарина. Он был всегдамоложе господина Эжена, но не настолько, чтобы это сдерживало эмоции. Господин Эжен — костлявые, тонкие ноги при этом нервно вибрировали в широких штанинах из клотта; место было — сказал: «Кто, черт подери, мне за это заплатит!» Господин Арманд всплеснул в воздухе руками, судя по всему, это был знакомый поворот спора. Господин Эжен повернулся. «Привет, Петерке», — сказал он спокойно, будто бы и не был взвинчен, затем, конечно, взвинченный, широко шагая и размахивая руками, пошел, пробурчал что-то команде, кивнул жене головой, дескать, «за мной», и женщина безмолвно последовала за ним — в сторону казенной квартиры размером с нору. «Не плелась и не подшучивала: следовала». (Мадам Сюзан — как женщина-борец, а господин Эжен — как ручная шавка.) «Казалось: они любят друг друга».
«А, ива, — махнул рукой господин Арманд, после того как они поздоровались, — ива». — «В чем дело?» — сказал мастер, хотя и так было видно. Переход от следствия к причине — процесс чисто исторический. И в то время, как славный господин Арманд кипятился, «подогреваемый частичной правотой», сквозь «жалкие железные траверсы», сквозь проломы в крыше, спускающейся к бывшей трибуне, в отчаянии вновь и вновь проглядывало небо. «Я разговаривал с новым генеральным директором. Нормальный чувак, раньше гонял мяч. Мы играли друг против друга, он вспомнил». — «Наверняка сказал, что ты здорово отделал его на том матче, и рассмеялся». Господин Арманд на всем скаку затормозил. Мастер изящно поклонился: знание жизни! Господин Арманд продолжал с меньшей уверенностью, однако вскоре вновь достиг прежней стремительности, о чем свидетельствовал цвет ста лица. «Я разговаривал с ним, и он пообещал, что деньги будут». — «И?» — «И тогда можно снести это дерьмо и на его месте поставить новое». — «Ну, и в чем же тогда проблема?» — «Да уже в понедельник разобрали раздевалки, а каменщики два дня все не идут. Господин кладовщик, который здесь, ну, ты знаешь, всему голова, ну, ты знаешь, потому что ведь кто, если не он, так вот он знает,что они и не придут вовсе, потому что все приостановлено». — «А на самом деле?» — «Да не знаю я! Ты-то чего ко мне с этим лезешь! Едрить твою налево, ну случилось маленькое затруднение, что, сразу надо вопить, как базарная торговка? Сразу ничего не получается? И сразу: кто заплатит? Ну как может так что-нибудь получиться? С «вынь да положь»? Как?» Мастер молчал. Ему, естественно, импонировал идеализм тренера, нерушимая жажда деятельности, общественное мышление. «В этом его поколению можно позавидовать. Точнее: можно позавидовать чувству коллективизма времен из их молодости». —«Однако ситуация не так проста». Нет, потому что для господина Эжена это рабочее место и потому что нет денег, отсутствуют необходимые рабочие условия. Центрифуга не работает, газонокосилка ломается, валик!., валик видел в движении 5 лет назад какой-то проныра, сток в душе забивается, грунтовые воды поднимаются, и в таких случаях движение возможно по расположенным на кирпичах опасныммосткам, склад маленький, стены сырые, штукатурка обваливается, кабель промокает, трава выгорает, шланг хилый, сетки обрываются, тренировочное поле заросло сорняком по пояс, бутсы заканчиваются, полотенец мало, и они маленькие, Боже, какие они малюсенькие, на юниоров экипировки почти не хватает, экипировку на чемпионаты никто не отвозит или отвозят не туда — «на стадион УФЦ вместо Шоймара, потому что Лаци Кохута занимает все что угодно, только не распоряжения насчет машин», — носки дырявые, горячей воды мало, мало, мало.
Так что он с пониманием слушал
35Он изволит привести здесь спонтанную записку (см. след. стр.).
36По словам мастера, это началось уже во второй половине дня. «Знаете, друг мой, стоял я на середине 903-й комнаты, держа в руке специализированное издание, а в ней — моя техническая статья. Ужасно было вот так,на середине комнаты!» Девушки-машинистки хихикали, мастер им и нравился, и нет. Воспользовавшись привилегиями на проходной, он прибыл на стадион вовремя. Тренировка, по сути дела, была отменена, потому что господин Арманд объявил, что Центральный Защитник накануне умер, так что немного поиграли с малыми воротами, где команда мастера продула 6:5; с небольшим перевесом.
На землю уже садилась темная птица вечера, когда он тихонько позвонил в дверь один раз, привалившись плечом к звонку. В это время заметил: что в почтовом ящике что-то белеет. Пока мастер самозабвенно разгуливал по Европе, господин Марци посеял ключи от ящика. (Ай-яй-яй, ай-яй-яй, господин Марци, что же вы! Уж извините. Такого-то бережного отношения заслуживают энергетические запасы мастера!) Выуживание послания даже с миниатюрными руками мастера было делом непростым. После нескольких проталкиваний удалось. Но мадам Гитти уже давно стояла в дверях, ожидая, «чего там возится» муж. «Знаете, друг мой, даже не знаю, но когда я попросил, дай, мол, посмотрю открытку от Йоланки, она уже… Эх-х!» — «Зачем? Зачем тебе сразу ее читать?!» — «Не сердись, но так не терпится». При виде непонимающе разгневанного лица женщины он неуверенно добавил: «Я бы хотел прочитать…» Когда женщина не смягчилась, разгневанно продолжил: «Кроме того, тебе не кажется отвратительным, что я держу открытку в руке, немного наружу?» Фрау Гитти махнула рукой. «Петерке, не сгущай краски», — сказала фурия. Мастер уязвленно всхрапнул. «Тогда, пожалуйста, сегодня ко мне больше не обращайся», — сказал он чрезвычайно энергично. А затем легким голосом, как «гежиссег-педегаст», сказал: «Спасибо. На сегодня все». Но легкий тон облегчения не принес. Сердце-то находится глубже.Они избегали друг друга в маленькой квартире. (В другое время могла появиться Миточка и, предположим, сказать: «Нет, папочка, нет». И тогда бы он заглянул к себе в душу и послал Миточку к мадам Гитти сказать: «Мамочка, ты удивительная» — и девчушка пришла бы назад со счастливой, плутоватой мордашкой: «Я ей сказала, папка», — и расцвела бы в улыбке. Но она уже спала.)
Поскольку мастер лег позже, его место сиротливо пустело рядом с мадам Гитти на постели. Он уже наполовину там устроился, когда решился на самоироничное сближение, но не был оценен по достоинству. «Я бы хотел прочесть тебе первое предложение. Оно жутко милое». — «Не надо!» — крикнула женщина, чудо еще, что Митович Буланжер не проснулась. — Меня это не интересует, не интересует, не интересует!»
Утром он встал рано, сходил в магазин, не забыв дома талоны на детское молоко, — незабываемый был день. Вернувшись домой, поставил авоську в кухню. Она немного опрокинулась, но, к счастью, по направлению к стене. «Положение «Сметаны» и так было… гм критическим».
Эстерхази вынес мусор. За это время мадам Гитти приготовила завтрак: нарезала хлеб, вынула несколько кусков сыра, фромаж, который остался еще с писательского турне, и редиску (подарок господина Ноа Вебстера). «Что ты, на фиг, туда положила? — примчался мастер обратно с мусорным ведром. — Вонь запредельная», —«Лечо». Поморщившись, поставил он ведро в углу кухни. «Ты бы помыл его». — «Зачем класть сюда лечо?! Стошнить может», — с этими словами он направил сильную струю горячей воды в желтое пластмассовое ведро.
«Давай выпьем кофе в саду», — предложил мастер после завтрака, который прошел в мертвой, недоброй тишине. «Мне все равно». Но они все-таки вышли. Яркий свет утреннего солнца вынудил мастера прищуриться, очертания предметов были до обидного прямолинейны и в то же время туманно-расплывчаты. («Привычные миражи».) Все было наполнено светом. «Наверное». — «Сахар в кофе есть?» — «С чего бы? У тебя что, день рождения?» — «Нет. Впрочем». Мастер посмотрел на женщину; оба без смеха сказали: «Это не упрек, это вопрос!»
Митич здорово «шлепнулась». Но отношения были формально восстановлены еще до этого, потому что Фрау Гитти, важничая, произнесла: «Я бы хотела прочитать тебе первое предложение из открытки тети Йоланки, оно такое милое». —«Читай», — разрешил мастер и поставил на бревно чашку с кофе. (Сад — свободная от бетона полоска земли; но бревно могло бы стоятьи в таком саду!) «Мой дорогой, когда я начинала это письмо, стояло жаркое лето, теперь уже позднее». Мастер вложил свою руку в руку женщины. «Дорогая моя», — подумал он. «Дорогой мой», — сказала стыдливо мадам Гитти.