Проклятие Эдварда Мунка
Шрифт:
Он отошел на пару шагов назад. Для восприятия его картин требуется расстояние. Вот он, «Убийца на дороге». Синие в ночи деревья и рыжая песчаная дорога – сообщники. Убийца уходит, выпрыгивает из картины, еще шаг – и он пройдет мимо, зловеще улыбаясь. Эдвард писал его торжество и безнаказанность. Мучителей никогда не находят. Только для жертв время взрывается вечной болью. Вечной?
Неужели он знал только вечную боль?
В волнении Эдвард принялся разбирать работы. Нет, картины Фриза для детской Линде не подходят. Заказчик оплатил все работы, но не забрал. Редкий случай, когда возникло желание
– Они слишком мрачные для детской. Не хочу пугать моих сыновей.
От злости Эдвард набросал на пейзажных полотнах сливающиеся в объятиях мужскую и женскую фигуры. Он и Дагни. Боль.
«Одинокие». Даже со спины наблюдая за мужчиной и женщиной, понимаешь: мужчина ждет напрасно. Женщина никогда не обернется.
«Автопортрет после испанки», «Автопортрет в скорби»…
Эдвард обессиленно присел возле картин. Можно перерыть весь этаж. Осмотреть и те работы, что сложены в двух сараях рядом с домом. И на каждом полотне кровоточит его душа. Он, одержимый вечным вдохновеньем, этого не понимал, потому что все время стоял за мольбертом. И так бы этого и не понял. Но теперь источник иссяк и… Как жестоко. Как невыносимо понимать, что в его жизни не было ничего, кроме боли и страданий.
Не было. И не будет? Нет!!! Только не это!
Он поднялся на ноги и осторожно спустился вниз, прошел в зал.
Взять книгу с пыльной крышки рояля и скоротать за ней остаток ночи. А завтра все будет по-другому. Выглянет солнце, и он отправится на Карл-Юханс-гате, и попробует, обязательно попробует стать счастливым. Он еще напишет, какое оно, счастье.
Эдвард пытался читать, но глаза все время сбегали со страниц в разлившуюся за окном ночь. Скорее бы взошло солнце. Он живет в тюрьме. Живет, как узник. И не знает, что такое счастье.
Растревоженное сердце то колотилось, как сумасшедшее, то замирало. Солнце растопит эту боль. Осталось немного.
Эдвард смотрел в черноту не отрываясь. Потом чернота исчезла, и он вдруг увидел себя, лежащего на полу, с выскользнувшей из рук книгой.
Это было так жутко и неправильно, что Эдвард застонал. И еще больше испугался. Изо рта не вылетело ни звука. В комнате словно из воздуха соткалась детская фигурка в белой одежде и опустилась на колени. Маленькая ладошка закрыла глаза – его глаза, те, что на полу, смотрели в потолок, и он все это видит, но ведь глаза остались там, внизу, господи, да что же такое с ним происходит?!
– Ты не можешь звать его, – грустно сказал ребенок, поворачивая к Эдварду залитое слезами личико. – Он не поможет тебе. Никогда.
Потом в комнату вошел черный кот.
Ни солнца, ни света больше не было.
В офисе Ирины Сухановой Лика Вронская всегда чувствовала себя старой, толстой и некрасивой. Может, еще жутко умной, но радости ей это не доставляло. Мозг при желании всегда можно «вырастить». А вот такие ноги, как у то и дело попадающихся на глаза в бесконечном коридоре девчушек-моделей, у нее не вырастут никогда.
Лика вертела головой по сторонам и думала: «Если бы я была мужчиной, то женилась бы вон на той блондинке-„макаронинке“. Или на этой брюнеточке? Какие красивые девушки! В своих романах я по несколько страниц описываю тонюсенькие талии и нежные персиковые щечки, а вот сейчас топаю к Ирке и понимаю: ничего у меня не получается. Ее подопечные так очаровательны, что описать это невозможно…»
Ирина сидела в черном кожаном кресле с высокой спинкой, пила свежевыжатый апельсиновый сок и распекала собственную копию. У съежившейся на краешке стула девушки были точно такие же рыжие вьющиеся волосы и огромные голубые глаза, как и у владелицы модельного агентства.
Лика приветственно кивнула, прошла к дивану у прозрачного стеклянного столика и прислушалась к гневному монологу. Кастинг Ирина-копия проспала, выгодный заказ упустила, да еще и в голодный обморок на показе шлепнулась. Хочется надеяться, что это все-таки были последствия жесткой диеты, а не первые признаки беременности…
«Все по делу, – решила Лика. – Ирка не стареет, не брюзжит, а учит девочку уму-разуму. Ирише уже за сорок, а выглядит она моложе меня. Молодец!»
– Все, Катерина, делаю тебе последнее китайское предупреждение. Еще один просчет – поедешь назад в свою Калугу.
– Я… из Самары, Ирина Алексеевна…
– Поедешь в свою Самару. И не думай, что наши конкуренты, которые пытаются тебя переманить, заинтересованы в твоей карьере. Потрахают и выбросят. Парижа я тебе не обещаю. На твой типаж в Европе спроса нет. Но получить долгосрочный японский контракт шансы высоки. Работай, моя дорогая. Свободна!
– Спасибо, Ирина Алексеевна…
Полюбовавшись плавной походкой покидающей кабинет манекенщицы, Лика заметила:
– Да, Ира, дисциплина у тебя, как в армии. Ты девочку строишь, она тебя еще и благодарит.
Приятельница махнула рукой. Тут не армия, в армии хоть мало-мальски соображающие люди. По крайней мере на это хочется надеяться. А здесь – несмышленые младенчики. За девочками нужен глаз да глаз. Всего им хочется – побыстрее, поярче, побольше. Самый короткий путь к неприятностям.
– Странная, ты, Лика, девушка. То по полгода не появляешься, теперь второй раз за неделю приезжаешь. Снова что-нибудь случилось? – спросила Ирина, закрывая дверь кабинета на ключ.
Лика невольно улыбнулась. Ее умиляла привычка подруги поедать шоколад в условиях строгой конспирации. Видели бы только «макаронинки», как та, что руководит съемками исключительно со стаканом «фрэша» в руке, теперь торопливо шелестит фольгой…
– Мне опять нужен ваш визажист. И еще хочу у тебя попросить на время один из тех париков, в которых меня снимали.
– А фотограф требуется? Но он сейчас занят, предупреждаю. Минимум через два часа освободится. Ох, сколько лишних вредных калорий я сейчас поглощаю! М-м, как вкусно…
Последнюю фразу Ирина могла бы и не говорить. Даже кончики ее длинных ресниц, казалось, демонстрировали высшую степень наслаждения.
– Нет, Ир. Фотограф пусть снимает твоих «макаронинок» и не торопится. Просто мне надо кое-куда сходить. И выглядеть, как на тех снимках, которые мы на днях делали. Мне неудобно тебя постоянно отвлекать. В принципе лицо «нарисовать» и сама бы могла. Не так хорошо, как это делает Наталья, конечно. Но где мне этим заниматься? Пашка разорется, родители перепугаются. И парик в любом случае нужен.