Проклятие королей
Шрифт:
– Приготовьтесь, – предупреждает он меня, разворачивает коня и поднимает его, страшно высоко, голова его на одном уровне со мной, сидящей в королевской ложе над ареной; и конь ударяет передними копытами в стену ложи, отпрыгивает и опускается.
Я едва не вскрикиваю от испуга, а потом вскакиваю на ноги и аплодирую. Генри широко улыбается, ослабляет повод, похлопывает коня по шее.
– Больше так никто не может, – задыхаясь, замечает он, подъехав поближе, чтобы посмотреть, как я все это восприняла. – Никто в Англии так не может, кроме меня.
– Думаю, нет.
– Вам
Катерина вместе с матерью однажды встретила атаку вражеской арабской кавалерии, самых свирепых всадников мира. Я улыбаюсь.
– Нет, на нее это произведет большое впечатление, она разбирается в верховой езде.
– Она такого никогда не видела, – заявляет Генрих.
– Видела, – возражаю я. – У андалузских мавров арабские лошади, там много прекрасных наездников.
Улыбка в мгновение слетает с его лица. Он смотрит на меня с яростью.
– Что? – холодно спрашивает он. – Что вы сказали?
– Она поймет, как велико ваше достижение, – отвечаю я, спеша загладить обиду. – Она ведь разбирается в верховой езде, еще с Испании, но такого она, конечно, не видела. И никто в Англии так не может. Я в жизни не видела коня и наездника лучше.
Он сомневается, он натягивает повод, и конь, чуя дурное настроение хозяина, прядает ушами и прислушивается.
– Вы похожи на рыцаря из Камелота, – поспешно говорю я. – Никто такого не видел со времен золотого века.
Он улыбается, словно солнце выходит из-за тучи и птицы принимаются петь.
– Я – новый Артур, – говорит он.
Я превозмогаю боль, пронзающую меня от того, как случайно проскальзывает в разговоре имя принца, которого мы любили, чей младший брат все еще усердствует, чтобы его превзойти.
– Вы – новый Артур нового Камелота, – повторяю я. – А где другая ваша лошадь, Ваша Светлость? Красивая вороная кобыла?
– Она не слушалась, – бросает он через плечо, выезжая на арену. – Противилась мне. Не хотела выполнять мои приказы.
Он оборачивается и улыбается самой очаровательной своей улыбкой, снова сияя, как солнце. Я думаю о том, как он мил, когда он говорит:
– Я отдал ее на травлю. Собаки ее убили. Неверности я не выношу.
Это величайший турнир из всех, что я видела, из тех, что когда-либо видела Англия. Король повсюду, ни одно действо не обходится без его участия – в новом костюме. Он возглавляет процессию Оружейной палаты, трубачей, придворных, герольдов, дворцовых слуг, поэтов, певцов и, наконец, долгую череду участников турнира. Генрих объявил, что в турнире смогут принять участие все желающие.
Он выезжает на огромном сером боевом коне, одетый в золотую парчу, в прорези которой виден богатейший синий бархат; он сверкает под ярким весенним солнцем, словно он только что отчеканенный король. Весь его камзол, шляпа, рейтузы и сбруя коня испещрены маленькими золотыми «К», словно он хочет показать миру, что принадлежит ей, что она поставила на нем свои инициалы. Над головой у него стяг, который он выбрал для этого дня: Loyall. Его турнирное имя – Coeur Loyall, Генрих сегодня сэр Верное Сердце, и Катерина сияет от гордости, когда он скачет по кругу и показывает трюки, которые репетировал при мне; безупречный принц.
Все мы разделяем ее радость, даже девушки, которые сами не отказались бы от ухаживаний безупречного принца. Катерина сидит на троне, в солнечном свете, льющемся сквозь ткань золотого балдахина, отчего кожа у нее делается розовой и золотистой; она улыбается молодому человеку, которого любит, зная, что их первенец, их сын, мирно спит в золотой колыбели.
Но всего десять дней спустя за ним приходят, а он холоден, и личико у него синее. Умер.
Кажется, пришел конец света. Генрих удаляется в свои покои, в комнатах королевы стоит потрясенное молчание. Любые слова утешения, какие можно было бы сказать молодой женщине, потерявшей первенца, растворяются на языке, стоит увидеть мрачный ужас на лице Катерины. День за днем никто не отваживается с ней заговорить. Нечего сказать. Генрих замолкает, он не хочет говорить про потерянного ребенка, его нет ни на похоронах, ни на мессе. Они не могут утешить друг друга, им невыносимо быть рядом. Потеря в их свежем браке так чудовищна, что Генрих не может ее осмыслить, не может даже попытаться. Над двором нависает тьма.
Но даже в скорби Катерина и я знаем, что мы должны быть бдительны всегда. Нам нужно ждать, когда следующая девушка, которую Генрих уложит в постель, обовьет руками его шею и прошепчет ему на ухо: «Смотри! Видишь? Бог не благословил этот брак». Прошло всего полтора года, а уже был выкидыш, еще одно дитя исчезло из утробы, один ребенок умер в колыбели – разве это не доказательство, не окончательное, все более явное доказательство того, что этот брак противен воле Господа; но она – девственница доброй английской породы – могла бы родить ему сына.
– Кого из своих дам мне подозревать? – с горечью спрашивает меня Катерина. – Кого? За кем наблюдать? Леди Маргарет Парр? Она красивая. Мария Кингстон? Леди Джейн Гилдфорд? Леди Элизабет Болейн? Она, конечно, замужем, но с чего бы это помешало ей соблазнить короля? Вас?
Меня не обижает ее порыв.
– Королеве должны служить самые красивые и богатые дамы королевства, – просто отвечаю я. – Так устроен двор. Вы должны быть окружены прекрасными девушками, они здесь для того, чтобы найти мужей, они решительно настроены блистать, конечно, на них будут смотреть и придворные, и король.
– Что мне делать? – спрашивает она. – Как сделать свой брак неприступным?
Я качаю головой. Мы обе знаем, что единственное, что она может сделать, чтобы доказать, что Бог благословил ее брак, – это родить живого сына. Пока не явился маленький спаситель, мы все ждем, когда король начнет задавать Господу вопросы.
Отошедший от скорби по сыну король добр ко мне, и мне советуют подать прошение о возвращении состояния и земель брата. Я могу даже попросить возвращения фамильного титула. Я всю жизнь притворялась, что имя мое – ничто, а состояние потеряно, поэтому теперь не могу не захотеть вернуть и то и другое.