Проклятие рода
Шрифт:
– Тьфу! – Сплюнул подошедший сзади Болдырь. – Вот уж извечные сотоварищи смерти.
От звуков человеческого голоса десяток черных птиц опять взвились в воздух, каркнули и уселись обратно. Теперь долго не отгонишь!
– Девку приметил, атаман, что у кромешников отбил, да от позора спас? Уж так глазела на тебя, так глазела… Красавица… Аннушкой кличут… - Бормотал себе в бороду старый казак.
– Почем знаешь, как зовут? – Продолжая обозревать пепелища, спросил Кудеяр.
– Дык, сама ко мне на грудь кинулась. Ты же, атаман, заколол главного, что снасильничать ее хотел, а после дружкам передать на поругание, и сам на двор поспешно удалился. А она ко мне, мол, скажи, дедушка, - Болдырь хмыкнул, - как кличут богатыря, что избавление от позора и смерти принес. Так и знакомство с ней свел. Сирота она ныне. В прошлый налет кромешники всю семью ее извели, а ей повезло, в лес ходила за коровой, чрез то и убереглась. Просится с нами уйти. Храбрая девка! Мол и сготовлю и обстираю, токмо саблей с луком научи владеть, завсегда буду стоять за спиной атамана вашего. Щитом послужу в бою, с вами крушить любого пойду. Как думаешь, Кудеяр, может сгодится нам девка? Пропадет ведь. В деревне, почитай окромя нее ни единой души… Мы уйдем, кромешники мертвы, за ними новые явятся – искать пропавших. Кого живого найдут, злобу сорвут люто. Ох, люто. О девке и подумать страшно… А девка-то хороша… - повторил с причмокиванием, - и в тебя, атаман влюбилась. Вот те крест!
Кудеяр посмотрел внимательно на казака. Тот лукаво улыбался:
– А ты присмотрись, присмотрись, атаман. С огоньком, девица!
Кудеяр вздохнул, махнул рукой, мол, поступай, как знаешь, и медленно побрел на околицу, где стояли их привязанные кони.
Старый Болдырь расстарался – на одного шикнул, другому шепнул на ухо пару-тройку слов, третьему глазами показал сперва на Аннушку, после на спину, удалявшегося прочь атамана, остальные сами до всего дошли. Ватага встретила девицу молча. Ни одобрения, ни осуждения в глазах разглядеть было невозможно. С одной стороны, как бы не бывало еще промеж них женок, (у кого и были – по домам отсиживались), да коль есть на то воля атаманская, она же Божья – закон. Кудеяр ничего не приказывал. Болдырь уступил Аннушке свой закуток за печкой, сам к ватаге присоединился. С сабелькой обращаться научилась, опять без старого казака не обошлось – и подобрал самую легонькую, по тонкой женской ручке, и обучил кой-чему, еду готовила, так что вся ватага пальцы облизывала, да в миску опустевшую заглядывала – не осталось ли еще чего со дна доскрести. Постирать на всех, за водой сбегать, рану легкую перевязать, мало ли дел бабьих, когда мужиков больше десятка. Один единственный раз Кудеяр цыкнул на нее при очередной вылазке ватаги, чтоб на заимке оставалась. Не послушалась. Токмо к бою изготовился, спиной почуял – сзади она с сабелькой наготове. Посмотрел грозно,, ничего не сказал, не до того было. А после схватки и не заметил, как исчезла. Сперва даже забеспокоился, не убили ли.
– Да на заимке она. Кулеш готовит. – Улыбаясь, пояснил ему Болдырь.
Стал присматриваться исподтишка к ней. Не похожа она на Василису. Та черноволоса была, эта русая, та черноглазая, Аннушкины глаза словно васильки… Васильки… Василиса… ведь он ее цветком и называл… Мотнул головой. Нет, что-то было общее. Зубки жемчужные остренькие, ямочки те же на щеках, смех колокольчиком, пальцы тоненькие, хоть и любой работой по дому не чуралась, стройна, грудь также упруго под рубахой полотняной вздымается… Отогнал мысли прочь. Только о груди девичьей еще мечтать недоставало.
А она сама раз ночью взяла и вошла к нему в горницу. Прогнал было, да не послушалась. Уселась в ногах, взяла и уснула. Что делать-то? Какой уж тут сон. Вышел прочь из избы, обошел несколько раз кругом, прохладным ночным воздухом голову охлаждая. Вернулся. А она, калачиком свернувшись на полу близ лавки спит. Стараясь не разбудить, поднял на руки. Вспомнилась та же легкость женского тела, только другого, Василисиного. Девичья головка откинулась, локтем поддержал. Рассмотрел внимательно. Жилка билась на шее, губы полные, (как у Василисы), только пахли не пряностями, а другой сладостью, чем-то живым, луговым, цветочным. Уложил ее полностью на свою лавку, нащупал тулуп, упавший на пол, прикрыл. А она вдруг повернулась, да ладонь его вместо подушки приспособила. Так и сидел, пошевелиться боясь. Сперва рассматривал, тихо гладил по волосам, когда тень пробегала по девичьему лицу.
Внезапно, словно потянуло откуда-то сквозняком. Обернулся, а позади Василиса стоит. Все также в белом, волосы распущены, на голове венок прежний. Обомлел, ведь не видел с тех пор, как улетела она на облачке, как растаяла в чистом небе. Застыдился было, но…
– Т-сс. – Василиса приложила пальчик к губам. – Тише. Не разбуди ее. Твоих поцелуев мне на все оставшуюся жизнь небесную хватит. Подари теперь ей и береги.
Только сморгнуть успел, ан нет Василисы. Была – не была, испарилась и всё тут. Иль задремать успел, вот и привиделось, у лавки сидючи. Ладонь, что изголовьем девичьим служила, вдруг окропилась слезами горючими. Шевельнулась Аннушка, чуть в сторону отодвигаясь. Глаза, слез полные, распахнулись:
– Страшно мне и холодно, Кудеярушка! Обними, защити меня. Все приходят те лихие люди ко мне во сне. Обнять тебя хочу и не отпускать боле.
Прежде чем возлечь рядом с Аннушкой, не удержался, обернулся таки назад – не было там никакой Василисы, и тут его тело почуяло не холод, но жар девичий, пробивавшийся и манящий его сквозь плотную ткань полотняной рубахи. Такой жар, какой он испытывал с Василисой.
Так с тех пор и повелось, что каждую ночь скрывалась Аннушка в горенке атамана.
– Касатик, мой, соколик… - Шептала ему на ухо, задыхаясь от избытка нерастраченных чувств, от звериной жажды любви. Кто шептал ему эти слова? Василиса? Аннушка? Одна в одно ухо – касатик, другая в другое – соколик.
Спросила как-то, внезапно сев на лавке:
– Любил другую? – И вспыхнула вся румянцем.
– Аннушка… - Прошептал укоризненно.
– Богатая, небось была, в хоромах жила, с серебра ела-пила. – Голосок дрожал предательски, готовый на рыдания сорваться. – Боярыня?
Ответил коротко и жестко:
– Казнили ее люто, Аннушка. Не стоит о том.
Кинулась на шею, зацеловала, слезами залила всего:
– Прости, прости, прости, касатик мой любимый, бабу свою неразумную.
Эх, слезы женские… Сколь пролито, сколь еще прольется…
Месяц на второй, посреди ласк любовных, вдруг застыдилась, даже в темноте почувствовал Кудеяр яркий румянец заливший ее лицо:
– Чревата я. Понесла.
Задохнулся сперва, слабость обуяла внезапная, но тут же воспрянул духом, зарылся лицом в женскую грудь. На спину его, словно крылья птичьи нежные легли женские руки. Кудеяр понял, что его любовь к Василисе ушла полностью и безвозвратно к Аннушке. Прошлое счастье воплотилось в ином, в иной плоти, растущей в женском чреве и ставшей частью его самого.
Стал задумываться о богомолье. Жил ведь во грехе с Василисой – что вышло? Может, во всем этом дело? Но причаститься Святых Даров означало исповедь. А как исповедаться? В чем? Обвенчаться без исповеди обоюдной? Съездить одному в монастырь? Покаяться во всем? Потом ее свозить? И уж после венчаться? Голова пухла. Но теперь Кудеяр боялся оставить Аннушку хоть на минуту. Страшна была память об одном кратком расставании, обернувшемся кровавым ужасом, еще страшней была мысль о другой возможной потери.
Аннушкина беременность протекала легко. Кудеяр забросил все набеги, не советовал и приунывшей ватаге. Отпустил лишь раз, да пожалел после. Повел Болдырь, нарвались они на сильный отряд кромешников, рыскавших неподалеку, в рубке потеряли Ивана Досаду, еле смогли оторваться, да еще троих сильно посеченных привезли на заимку. Старый казак Яшку - извозчика с трудом выходил, хоть тот и калекой остался, а двоих - бобровника Плохого, да Игнашку Крюкова, Господь прибрал к себе, схоронили их на краю луга, прямо пред еловой стеной, украсив могилы свежими белыми березовыми крестами, что смастерил Ведров.