Проклятие рода
Шрифт:
– Дней пять великого князя не будет… Почитай с завтрашнего дня… - И только тут поклонился низко. – Дай Бог тебе здоровья, великая княгиня. Позволь откланяться. – Елена кивнула, по-прежнему ни слова не произнеся. Захарьин за дверь, а она опять к окну прильнула. Ан нет, уже сокола ясного! Улетел куда-то.. Аж губу пухлую с досады прикусила. Смотрела в пустоту, думала:
– Не умыслил ли чего хитрый боярин… Тогда уговаривал одно, ныне другое… Всяк из них о своем печется…
А тут опять сокол на двор выехал, да глаза к верху поднял, да взгляды встретились! Эх, полыхнуло все внутри у Елены. Качнуло даже. Решилась…
Девка верная провела следующей ночью. Услышала княгиня тихий стук в дверь. Поняла, что это пришел ОН… Забилось сердце. Боязно было, но радостно. Сама вскочила, отворила дверь и потупилась стыдливо. А он обнял, прижал к груди своей широкой, поцелуями жаркими стал осыпать. И говорил что-то, говорил, целуя. Не помнила потом Елена тех первых слов любви, звучали они так ласково, так нежно, из самого сердца лились потоком нескончаемым, и сердцем ее принимались. Дыханье перехватило от поцелуев жарких, голова закружилась. Потянула за собой. Отдалась со всем пылом нерастраченной еще любви. И так горячо, так жарко ей стало, как никогда еще не было с князем Василием. Истома сладкая охватила все тело, и еле сдержалась, чтоб не закричать, не собрать своим криком всем девок сенных, да мамок старых. Она лишь крепче обняла своего возлюбленного. Впилась зубами в плечо крепкое и его сдавленный стон наградой был. Так до рассвета самого любились они. С лучами первыми ушел Иван, обняв и прошептав на прощанье:
– Люба ты мне, ох, как люба.
Девка верная все слышала, все это время под дверями простояла, охраняя покой госпожи. Проводила гостя ночного, а под вечер вновь привела…
И пролетели одним мигом эти несколько дней счастья… Счастья истинного, неподдельного… ибо через две недели объявила Елена своему государю, что понесла… То-то восторгу не было предела! В колокола хотел велеть звонить великий князь, насилу отговорили!
– Дай свершиться все, как положено в срок!
Летом рать выступила в поход – опять казанский Сафа-Гирей неповиновение явное оказывал. Войско возглавил князь Иван Федорович Бельский, с ним и дядя царицын, князь Михаил Глинский с радостью отправился, да и конюшенного нашего Ивана Телепнева-Оболенского Захарьин с ними же послал – от греха подальше. Да тот и сам рвался в бой. Ревность заглушал храбростью отчаянной. За самим Сафа-Гирем погнался было с передовым легким отрядом, покуда остальные воеводы на месте топтались, да взять изменника не удалось.
Поход не был таким удачным, как ожидался. Сказывали, что от полного разгрома казанцев спас сам воевода Бельский, приняв изрядное количество серебра от противника, а потому войско московское бесславно отступило назад. Бельского было в цепи заковать приказал Василий, да потом смилостивился – дела казанские сами разрешились. Мурзы, народом поддержанные, скинули Сафа-Гирея, об его изгнании известили правителя московского и получили взамен его доброе расположение. И в тоже лето, 25 августа, в седьмом часу вечера разрешилась от бремени долгожданного Елена.
Велика и долгожданна была радость Василия! В честь деда великого нарекли младенца Иоанном, а христианским патроном его стал сам Иоаннн Креститель. Всем двором отправились крестить на десятый день в Троице-Сергиев монастырь. Впереди сам Василий в окружении ближних бояр, за ним царица Елена с ней мамка, самим князем Василием назначенная – Аграфена Челяднина, вдова боярина Василия Андреевича и баба-кормилица с огромной грудью, чье имя летописи не сохранили. Она-то, безвестная и держала на руках опору и надёжу всея Руси. Челяднину-то Захарьин посоветовал великому князю:
– Боярыня она вдовая, честь мужнину блюдет, николи худого слова про нее не сказывали, своих деток вырастила, тебе служат верно, благочестива весьма.
Великий князь послушался совета. Только Захарьин и здесь свои цели преследовал – Аграфена Челяднина сестрой родной приходилась Ваньке Телепневу-Оболенскому…
Крестных отцов Василий сам уже выбирал. Первым его выбор пал на столетнего Кассиана Босого из Иосифо-Волоколамской обители. Совсем плох был уже старец – ноги не слушались, яко младенца привезли его в обитель и два крепких монаха весь обряд держали его на руках. Вторым крестным отцом был игумен Троицкого монастыря из Переславля-Залесского Даниил, славившийся образцовым обустройством своей обители, строгостью ее и благочестием. Третьим был еще один почитаемый великим князем старец Троице-Сергиева монастыря Иев Курцов. Весь обряд крещения проводил игумен Иосиф Скрипицын.
Пятидесятилетний отец, обливаясь слезами умиления, самолично возложил младенца на раку Святого Сергия Радонежского, моля Божьего Угодника стать наставником и защитником для будущего государя русского.
Милости царские посыпались, как из рога изобилия. Золото рекой потекло в монастырские казны, осыпалось и на простых людей, за трапезой великокняжеской щедро кормили всех, кто приходил во дворец благословить и поздравить державного младенца. Сам Василий проводил время или возле молодой царицы с младенцем, окруженной мамками, или вдохновенно молился перед иконами, благодарил святых Угодников Божьих за Небесное умилостивление, тревоженный совестью греха развода с несчастной Соломонией. Дополнительно приказал изготовить богатые раки для Святых защитников Москвы - митрополитов Петра и Алексея, Первому из золота, второму из серебра.
Велел на радостях Василий отворить темницы и снять опалу со многих знатных людей: выпустили из заточения даже князя Федора Мстиславского, уличенного в намерении бежать в Польшу, простили князей Щенятова, Суздальского Горбатова, Плещеева, Морозова и многих многих других.
Увидев Шигону неподалеку от себя, вспомнил и о нем, сам в объятья свои привлек, прослезился великий князь:
– Никакого зла на тебя не держу! Хоть и снимал с тебя уже опалу, да томилось что-то внутри, сам, небось, чувствовал. Ныне же прилюдно тебя обнимаю и целую! – И троекратно облобызался с дворецким. Поджогин тоже заплакал, норовил в ноги упасть Василию, но тот не дал. Удержал.
Один лишь человек хмурился в посреди радостной толпы – конюшенный царский князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский.
– Слышь-ка! – за рукав его потянули. Обернулся. Сам боярин Захарьин собственной персоной за спиной стоит. Притянул его к себе, сказал громко:
– Давай обнимемся, князь, на радостях! Радость и правда великая! Государев наследник родился! Надежда всей Руси-матушки великой! – И цепко за шею ухватившись, на ухо шепнул. – Ты, князь, чего с постной рожей стоишь? Не о том печалишься, когда восторг проявлять надобно! Твое от тебя не убудет! Одного наследника мало, всякое случается… О втором думать надобно, а не брови здесь хмурить, народ смущать! Понял? – И оттолкнул от себя резко, улыбаясь широко.
Овчина-Телепнев изумленно смотрел на боярина, шея аж затекла от крепких не по-стариковски пальцев Захарьина. Но заулыбался послушно, а в мозгу засвербило:
– Нечто знает все, старый черт?
Ближний боярин все улыбался, смотрел настороженно, но доброжелательно и чуть-чуть покачивал головой. Но намек дал ясный:
– Сестре при случае кланяйся! Она-то вона где нынче… - брови седые к верху поднял.
– … прям подле государыни нашей и младенца державного…
Опустил глаза к долу князь Иван: