Проклятие рода
Шрифт:
– Кощунство! Какое кощунство! Не иначе происки сатаны! Это колдовские силы, это дьявольские чары!
Францисканец молча кивнул своей бычьей головой.
– Четверо! – произнес отец Мартин внимательно разглядывая еще мокрую от росы, распушенную землю.
– Что? – Не понял священник.
– Я говорю, четверо было дьяволов! И с лопатами! Вот их следы, а вот еще… – отец Матрин показал путь, по которому гроб с телом Нильссона покинул кладбище. Дойдя до ограды, он выглянул на дорогу. – А тут повозка стояла, парой волов запряженная… Все дьяволы о двух ногах, а волы о четырех, повозка тоже
Отец Герман между тем пошел прочь с кладбища в сторону церкви. Это не укрылось от внимания доминиканца.
– Брат мой, - окликнул он францисканца, - далеко ли собрались?
– Экзорцизм! – Бросил тот, не оборачиваясь.
– Ах, да! И я совсем забыл! – Заторопился Хемминг. – Вы не пойдете, отец Мартин.
– Чуть позже!
– Ответил доминиканец. Нужно было срочно сосредоточиться и продумать каждый дальнейший ход. Игра становилась все более и более опасной. Теперь Уллу могли обвинить в том, что пользуясь некими чарами, она извлекла труп из могилы и просто, допустим, сожгла.
– Гилберт! – Доминиканец повернулся к своему молодому спутнику. Тот пребывал в полном расстройстве, не понимая, как такое могло произойти, и что теперь угрожает дорогой его сердцу девушке. – Найди срочно Томаса, пусть возьмет своих парней, и обойдите с ними здешние кабаки. Чувствую, что тот, кто сделал это, получил щедрое вознаграждение и не преминет воспользоваться этим. Расспросите кабатчиков, кто из посетителей гуляет с сегодняшнего утра. Правда, шанс не велик, что они уже вернулись обратно, а не увезли труп куда-то далеко, но не использовать его нельзя.
– А вы, отец Мартин? – Спросил взволнованный Гилберт уже готовый сорваться с места.
– Обо мне не беспокойся, я загляну кое к кому в гости и сразу вернусь в церковь. – Сказать Гилберту о том, что два других судьи могут начать допрос с пристрастием Уллы, он не решился. Он не решился даже для себя произнести это слово – «пытка». Они расстались. Гилберт со всех ног помчался разыскивать англичан, а доминиканец направился на двор знакомой семейки.
Ворота были распахнуты, да и не мудрено, одна половина давно слетела с петель и стояла на земле прислоненная к стене дома. Двор представлял из себя ряд построек, соединенных друг с другом, часть из которых пребывала в крайне плачевном состоянии. Нижние венцы бревен, хоть и были приподняты кое-где над землей, не убереглись от гниения, оттого сами постройки перекосило. Общий вид создавал впечатление убогости, если не сказать нищеты. По полуразрушенной дымовой трубе со свернутым флюгером доминиканец определил постройку, которая являлась жильем для этой семейки.
И действительно, дверь сильно скрипнула, распахнулась и на двор вышла худощавая женщина лет сорока-сорока пяти.
– Судя по всему племянница покойного Нильссона. – Догадался монах. Чуть пошатываясь, она спустилась по прогнившим ступеням крыльца и направилась куда-то вправо, зашла в маленькую пристройку без двери, но пробыла там совсем недолго и вышла обратно, поправляя на ходу свою юбку. Только сейчас,
– С чем пожаловали, святой отец? – Голос ее был сух и не выражал никакого интереса к гостю. Смотрела она куда-то в сторону.
– Я отец Мартин, один из судей святого трибунала, изучающего сейчас дело вдовы вашего дяди Свена Нильссона, обвиняемой в его отравлении через колдовство. – Представился доминиканец.
– Ну и что с того? – Лицо женщины не выразило никаких эмоций. Однако, теперь она смотрела прямо на него. Взгляд ее стал просто ледяным. Она пожала плечами. – Вы – суд, вы и разбирайтесь!
– Обвинение строиться на доносе вашей матери и ваших с ней показаниях, а также показаниях вашего отца Калле Ханссона…
– Он мне не отец! – Илва перебила его.
– А кто?
– Один из отчимов! Я думаю, даже моя мать толком не вспомнит, кто был моим настоящим отцом.
– Понятно. – Склонил голову отец Мартин. – Но Олле Перссон ваш муж?
– Этот мой! – Кивнула Илва. – Что с того?
– Я могу поговорить с вами о подробностях… - Начал было монах, но женщина его снова перебила:
– О чем говорить-то? Мы уже все сказали, а преподобный Хемминг все записал, или его секретарь Йоран, не помню уже… - Она нахмурила лоб. Было видно, что ее мучает сильное похмелье. Тонкие губы пересохли, язык с трудом ворочался во рту. – Не о чем говорить, я уже все сказала. Слова кончились. Дело теперь за вами, святые отцы. Это по вашей части! Отправьте ведьму поскорее на костер и не докучайте тем, кто истинно верует в Господа нашего и Пресвятую Богородицу!
Доминиканец покачал головой:
– А я могу видеть вашу мать?
– Нет! Ей не встать! Это я выползла, мне всегда плохо спиться с похмелья. Поминали мы, святой отец, невинно загубленную душу моего дяди. Или это запрещено канонами нашей церкви, помянуть христианина? – Ее глаза смотрели жестко.
– Нет! Не воспрещается. А о своей душе вы подумали, дочь моя?
– А что мне о ней думать? – Зло спросила женщина. – Это она ведьма, а не я! Мы здесь все на виду, каждый знает нас. За нами колдовства отродясь не водилось! Мы и в церковь ходим, как все. И в Бога веруем, и в Пресвятую Богородицу. – Однако, отметил отец Мартин, сказав это, ее рука даже не дернулась совершить крестное знамение.
– И молимся исправно. Спросите преподобного Хемминга! Мой сын, Андерс, у него в лучших учениках.
– Насчет вашей благонравности могу сказать лишь одно: у меня глубокие сомнения, что вы относитесь к наиболее благочестивым жителям Моры. Но речь сейчас не об этом… Что вы думаете по поводу клеветы?
– Какой еще клеветы? – Илва прищурилась и впилась в священника острым краем ледяного взгляда.
– О том, что придется, возможно, обвинить вас в клевете, которая целью имела осуждение на казнь невинного человека, что приравнено к убийству, а также в попытке завладеть чужим имуществом. Я понимаю, что это в юрисдикции не церковного суда, а светского, но могу сказать, что подобные деяния караются виселицей.