Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди
Шрифт:
– Вот и славно. Езжай, Евлампий, к своим стрельцам да гляди у меня, в другой раз так легко от кары не отвертишься, – пригрозил князь Бегичу и, еле сдерживая гнев, злился он на самого себя за проявленное перед варнаками малодушие, строго вымолвил: – Велено вас встретить, как вернетесь, и сразу же доставить к воеводе.
При въезде в московитский стан казаки разделились. Бойцы знаменной полусотни под предводительством Ярославца да преисполненного гордостью Сашки Маленького направились к своим землянкам, а их старшины с Барятинским и пленником свернули к самой большой избе, где, судя по всему, расположился всесильный воевода и любимец Грозного-царя, князь Петр Иванович Шуйский.
Оставшись в одиночестве, Бегич облегченно вздохнул. Евлампий распрекрасно понимал, что ежели хорунжий Княжич прознает о его ссоре с погибшим казаком Гришкой Красным, ему несдобровать.
– Пока, вроде, пронесло, дальше видно будет. Со дня на день непременно огромадное сражение с поляками случится, а разбойников-то наверняка в самое пекло пошлют, – подумал он.
Тем временем Иван и его спутники уже подъехали к обители вождя русского воинства. Барятинский, бесцеремонно расталкивая княжеских телохранителей, взбежал на крыльцо. Прежде чем переступить порог, он оглянулся и, призывно взмахнув рукой, обратился к Чубу с Новосильцевым:
– Входи, князь Дмитрий, и ты, атаман, обрадуйте Петра Ивановича своей удачей.
Едва они исчезли за дверью, стрелецкий голова недобро посмотрел на – Княжича, затем надменно, словно какому-то холопу, приказал:
– Жди со своим поляком здесь, когда нужен станешь – вызову.
Князево паскудство не задело чувственной Ванькиной души. Барятинский был чужаком, а любого, кто не принадлежал к казачьему братству, удалой хорунжий, как и юный друг его Сашка Маленький, не воспринимал всерьез. Новосильцев был, пожалуй, единственным исключением.
Чтоб хоть как-то скоротать время, Княжич принялся разглядывать слонявшихся по двору приближенных Шуйского. Эти заспанные, помятые люди являли собой цвет русского воинства. Созерцая их заржавленные сабли да такие же кольчуги, он невольно вспомнил недавно виденный железный строй королевских гусар.
– Нельзя нам за реку соваться. Где с такими горевоинами супротив шляхетских рыцарей устоять. Тут даже пушки не помогут, – подумал он и твердо порешил поделиться своими помыслами с первым воеводой.
Долго ждать Ивану не пришлось. Вскоре на крыльцо вышел донельзя довольный Емельян и громко, чтобы все услышали, провозгласил:
– Заходи, хорунжий, Петр Иванович самолично видеть тебя желает, да полковника с собой прихвати.
– Шагай, – Иван толкнул вперед Адамовича, который боязливо жался возле своего похитителя. Когда тот начал подниматься вверх по лестнице, Княжич увидал, что маленькие ножки тщедушного поляка уже обуты не в бывшие давеча на нем дорогие, сафьяновые сапожки, а в какие-то стоптанные опорки из свинячьей кожи.
– Уже успел полковника ограбить, сволочь мелкая, – беззлобно выругался Ванька. Из всей знаменной полусотни изящная обувка пленника в пору могла прийтись лишь Сашке Маленькому.
15
Когда Иван с Адамовичем, пройдя сквозь темные, без единого оконца сени, вошли в просторную горницу, взору их представился большой, покрытый парчовой скатертью стол, сплошь уставленный сулеями с вином да серебряными кубками. На хозяйском месте восседал сам Петр Иванович, а по обе стороны от него все старшие начальники русского воинства. Насчитав по левую и правую руку князя ровно по шесть сотрапезников, Княжич невольно усмехнулся. Не воинский совет, а тайная вечеря, да и только. Господь бог с двенадцатью апостолами.
К немалому изумлению хорунжего, рядом с первым воеводой сидели Чуб и Новосильцев. Прежние любимцы – Мурашкин с Барятинским притулились на самом краю.
«Вона почему ты на меня сердит, – глядя на угрюмый лик стрелецкого полковника, догадался Ванька, не очень-то обидевшийся на чванливый окрик князя, но и не забывший про него. – Что только зависть с людьми не делает. Вместе же воюем за святое дело, а его удача наша в тоску аж привела. Прямо хоть обратно возвращайся в стан к католикам да сам на дыбу вешайся, чтоб Барятинского ублажить, – насмешливо подумал он. Однако, тут же вспомнив о поляках, с грустью заключил: – Да, при таком междоусобии трудно будет шляхту одолеть. У латинян в их войске, со всего свету набранном, сплоченности гораздо больше».
Размышления Ивана прервал негромкий, но властный голос Шуйского. Обернувшись к Чубу, воевода вопросил:
– Так кто из них казак твой, а кто пленник? По одежке судя-то, не шибко разберешь, – и, указав перстом на Княжича, неуверенно изрек: – Наверно, он и есть тот воин доблестный, о котором ты рассказывал. Взглядом дерзок, годами молод, я его таким себе и представлял.
Затем, уже насмешливо, добавил:
– Казаки-то, насколько мне известно, подолгу не живут.
Петр Иванович изрядно лукавил. Когда любимец Грозного-царя распорядился явить его очам отважного лазутчика, который ухитрился проникнуть во вражий стан и захватить не какого-нибудь сонного часового, а целого полковника, то ожидал увидеть эдакого богатырского склада душегуба со звероподобной харей, а потому, разглядывая Ваньку, был немало смущен. Пред ним стоял обычный, разве что на редкость красивый парень, еще почти что юноша. Росту выше среднего, но не очень-то широкий в плечах, по девичьи тонкий в поясе, станичник явно не походил на человека, обладающего большой телесной силой. Безбородый, большеглазый с небольшими, по-шляхетски бритыми усами, он больше смахивал на кавалера из свиты польского короля, чем на грозного казачьего старшину. Оценив мокрую, но не утратившую своей изысканности одежду Княжича и драгоценные перстни на длиннопалых Ванькиных руках, князь невольно подумал, уж не насмехается ль над ним казачий атаман.
– Не может быть, чтоб этот вот красавчик, как царев наперсник Федька Басманов, скорей на девку, чем на мужика похожий, пробрался в польский лагерь да такой переполох устроил, что даже здесь пальбу было слышно.
Однако же, когда их взгляды встретились, Шуйский враз уразумел – сомнения его напрасны. Нет, не отвага и лихая непокорность, что полыхали в больших, зеленоватокарих казачьих очах, покорили воеводу, а едва приметный в них налет извечной грусти.
Прожив довольно долгую и непростую жизнь, Петр Иванович знал, что подобный взор бывает лишь у тех, кто телом обретает еще на грешной земле, но душой уже витает в небесах. Людей такого склада старый воин суеверно побаивался и не очень-то любил, но при этом твердо знал – такие каждый день, как последний живут, такие все могут.
Преодолев легкое замешательство, Шуйский обратился к Княжичу:
– Кто таков? Какого роду-племени?
Тот сделал шаг вперед и с достоинством ответил:
– Иван Княжич, хорунжий Хоперского полка вольного войска Донского.
При слове «вольного» князь малость скривился, но более ничем не выразил своего неудовольствия и одобрительно изрек:
– Имя у тебя хорошее, прозвище тоже подходящее, а вот что за чин такой – хорунжий? Как я знаю, у вас, станичников, лишь атаманы с есаулами заведены. Наверно, ты, Дмитрий Михайлович, надоумил казачков по-шляхетски сотников прозвать?