Прокурор
Шрифт:
Боржанский выпустил собаку из конуры, дал ей кости. Евгений Иванович поджидал его у стола. Когда Герман Васильевич вернулся, лицо у него было мрачнее тучи. Никто не узнал бы в нем сейчас такого всегда спокойного, невозмутимого главного художника фабрики.
– Послушай, Женя, - сказал он, еле сдерживая гнев, - ты что, совсем спятил?
– А что?
– растерялся Анегин, втягивая голову в плечи.
– Тоже мне, техасский миллионер на Гавайях, - уничтожающе процедил Боржанский.
– И кому ты тычешь в глаза
– ткнул он в перстень Евгения Ивановича.
– С Москвы забыл снять, - ответил Анегин.
– Там это придавало вес, солидность.
– Он стал поспешно сдирать перстень с пальца. Но тот сидел крепко.
– Смотри, руку оторвешь, - съязвил Боржанский.
– Да и неудобно уже теперь, все видели...
– Между прочим, - огрызнулся Евгений Иванович, - есть сведения, что кто-то недавно приобрел норковую шубу...
– Мало ли, - усмехнулся Боржанский.
– Кто-то примерял, кто-то платил...
– А висит небось в шкафу твоей жены...
– Так в шкафу же!
– рявкнул на него Боржанский.
– Ее, бабу, которая только и живет тряпками да побрякушками, и то приучил не высовываться. А тебе постоянно долблю - и как об стенку горохом! Не можешь никак отвыкнуть от купеческих замашек? Твои любовницы хвастают, что черную икру едят у тебя ложками...
– Можно подумать, твоя жена от икры отказывается, - не сдавался Евгений Иванович.
– Но не при посторонних же!
– хлопнул ладонью по столу Боржанский. Ты видел, что было у меня сегодня здесь? Лучок со своего огорода, яблочки со своего дерева! А ты? Сегодня у тебя красные "Жигули", завтра голубые...
– Герман, не кажется ли тебе, что ты консерватор и перестраховщик? парировал Анегин.
– В Москве чуть ли не каждый дворник ездит на "Жигулях"!
– Дворнику можно, а тебе нет!
– отрезал Боржанский.
– Чепуха! У жены любого директора магазина или базы на каждом пальце по бриллианту! Открыто ходят!
– Вот поэтому их и стали заметать! А насчет твоих загулов с бабами в "Кооператоре" я тебя предупреждал? Оказывается, тоже впустую...
– Но, Герман...
– На хуторе своем, говорят, развернулся вовсю. Представляю! сверкнул глазами Боржанский.
– Там все на дядю! Все на дядю!
– поспешно заверил Анегин.
– На него записано. Можешь быть спокоен.
– Как же, спокоен! Белыми нитками шито! ОБХСС зацепит - никакими дядями и тетями не прикроешься...
У Германа Васильевича задергался глаз. Анегин понял: дальше спорить нельзя было ни в коем случае. Если у Боржанского начинался тик, значит, все, это предел, за которым мог последовать нервный срыв.
– Но для чего же тогда мы рискуем?
– тихо, с тоской спросил Анегин. Для чего по краешку ходим, а?
– Пойми ты, глупая башка, богатым быть - это одно! Ради этого и рискуем! Но зачем казаться богатым? Для нас это слишком
Боржанский замолчал. Молчал и Анегин, было слышно лишь его мрачное сопение.
– Ладно, - вздохнул главный художник, - выкладывай, что в Москве.
– Насчет Маэстро - полный ажур, - оживился Евгений Иванович. Презентом доволен.
– Еще бы, - усмехнулся Герман Васильевич.
– Кто бы мне за росчерк пера преподнес два килограмма икры и ящик коньяка... Эхе-хе...
– Этот росчерк дал нам семь килограммов серебра и два килограмма золота, - напомнил Анегин.
– Будем браслеты делать.
– А на три килограмма силенок не хватило?
– Всему свое время.
– Ну хорошо... Что ты узнал об этой шустрой девчонке?
– Бариновой?
– Да, чтоб ей неладно было, - чертыхнулся Боржанский.
– Развила тут такую бешеную активность... Всюду нос сует...
– Не очень приятные сведения, Герман, - снова помрачнел Евгений Иванович.
– Подозрительная биография...
– Не тяни душу!
– Во-первых, в своем ВГИКе была в народной дружине. Во-вторых, ее тетка - майор милиции в отставке. Букетик, а?
Боржанский раздумчиво покачал головой, побарабанил пальцами по столу. А Евгений Иванович продолжал:
– И третье. По распределению должна была ехать в Архангельск, а оказалась вдруг в наших теплых краях...
– Та-ак, - поднялся Боржанский.
Он подошел к самой кромке воды и долго смотрел на море. Потом зло сплюнул:
– Недаром мне сразу не понравился ее приезд. Подсунули нам эту девицу, как пить дать. Носится со своим магнитофоном, готова всем в печенку залезть. А главное, так и вьется возле твоего цеха!
– А по вечерам у себя в коттедже что-то строчит, - сказал Анегин и, подумав, добавил: - Может, доносы следователю или прокурору, а? Как ты думаешь?
Боржанский прошелся, сложив руки на груди.
– Говорил я Племяшу, тысячу раз твердил: ничего не предпринимай без согласования со мной! Никаких газетчиков, никаких киношников, пока точно не узнаем, откуда дует ветер. И нате вам! Проявил инициативу, ничего не скажешь! Кто-то брякнул сверху, а он и рад стараться! Смычка искусства с производством! Из кожи вон лезет...
– Черт возьми, неужели нельзя переиграть через Матушку, расстроить съемки?
– воскликнул Анегин.
– А как?
– раздраженно спросил Боржанский.
– Если эту Флору сунул к нам ОБХСС - тут уж надо не подавать вида, улыбаться, будто мы рады до смерти этим съемкам. Это тебе не ревизоришка, которого напоишь-накормишь да и выпроводишь с конвертиком...
– Точно, - вздохнул Анегин.
– Перестарался Племяш.
Боржанский сел.
– А теперь давай подробнее о Зорянске, - строго посмотрел он на собеседника.