Пролитая вода
Шрифт:
И так по всей деревне, по всем садам, подумал Тенишев, понимая, почему яблоневый запах такой настоянный и сильный.
Он сел на скамейку, посмотрел в густеющую темноту улицы, прислушался к звенящей тишине, которой ничего не мешало – даже на отдаленном шоссе не было машин на десятки километров. Небо было чистым. Собирая силу одиночных крупных звезд и мелких, разгорающихся, темно-синий свод словно накапливал в себе напряжение одного общего взгляда, широкого, ясного – сюда, вниз, на землю. Этот взгляд не пугал, не спрашивал, он существовал спокойно и разрешенно, и даже провисшие в неподвижности ветви огромной березы доказывали его существование, онемев под ним.
Если
Вдруг показалось, что по воздуху пронесся легкий ветерок. Задрожала земля – гул нарастал едва различимым поначалу тройным ударом. Вдалеке зашевелилась темнота улицы, и оттуда приближалось темное пятно, под которым и раздавался, разносился в земле топот.
Оцепенев, Тенишев вглядывался в приближение этого пятна. Лошадь взвилась на дыбы, перебрав в воздухе передними ногами, и ударила ими об землю, – столбом поднялась пыль, завихрившись вокруг всадника. Оттого, что Тенишев сидел на совсем вросшей в землю скамейке, лошадь показалась огромной, как дом. Она все била копытом землю, а всадник лишь плавно покачивался от этих ударов и смотрел на Тенишева. Лица всадника нельзя было различить. Тенишев сжался от страха, который был не внутренним, а окутал его, как невидимое плотное покрывало, не давая пошевелиться. Он молчал, боясь услышать любое слово – с любым значением, громкостью, интонацией.
Все это длилось мгновение или минуту; время исчезло. Лошадь с места прыгнула в сторону, всадник резко качнулся в седле, и они пропали в темноте, и гул в земле растворялся быстрее, чем появлялся до этого. Стало опять тихо, даже слышно было, как оседает на траву поднятая пыль.
Тенишев почувствовал, как тепло возвращается к нему, и провел по лицу рукой. Показалось, это сделал кто-то другой.
Он вдруг испугался, что всадник будет возвращаться, и с трудом поднялся, сделал несколько шагов к калитке. Оглянулся на дорогу – пыль еще не осела полностью, доказывая происшедшее. Когда быстро запирал дверь в сенях, морозом вдруг пронеслась мысль, что кто-то с внешней стороны сейчас толкнет дверь. И вот он уже стоит в ярко освещенной комнате, ничего не понимая, не отрывая взгляда от белой неподвижной занавески.
Тенишев выключил свет и опять в темноте почувствовал, как ознобом пронесся в нем страх. Натыкаясь на стулья, он пошел в дальнюю комнату к кровати.
И только утром, когда Тенишев проснулся и лежал, глядя через окно на опущенные головы крупных тяжелых яблок на антоновке, к нему медленно возвращалась способность думать, словно он по-новому учился читать – по слогам. Он не торопил себя, не старался охватить разом все, что всплывало в памяти. Картины прошлой жизни казались ненужными, они сразу переворачивались изображением вниз, и каждое такое движение сопровождалось покачиванием темного силуэта всадника, запахом поднятой пыли, воспоминанием о свежем еще страхе, таком странном в этом утреннем спокойном свете.
Медленно и осторожно, словно вспоминая недавний, незабытый еще сон, Тенишев думал о том, что прошедшей ночью встретился с чем-то неизвестным, неведомым, бывшим все же его собственной частью, – и это происходило с ним не впервые.
Он вспомнил стук в окно в той, другой, деревне, где жил последний год, приезд туда цыган. Тогда тоже в реальную, привычную жизнь вторглась часть неизвестного, неведомого ему существования. Словно из параллельной, невидимой жизни донеслись сигналы ее близкого проявления, доказывающие, что реальная жизнь истощается. Заканчивался ее очередной временной круг, заканчивалась живая сила. Неразгаданность, таинственность этих сигналов была настолько притягательна, что подробности обычной жизни казались пустым временем, и все желания и чувства выглядели случайными.
От таких мыслей сильнее билось сердце, начиная проваливаться в пустоту, но это не пугало, наоборот, кто-то внутренним голосом сопровождал каждый пустой удар легким придыханием: это ничего, не страшно, не страшно…
Обычный приезд в родительский дом, обычный вчерашний разговор за столом – и необычность ощущения немоты на уходящей улице, тяжесть ног, приросших к земле, как только он вышел из автобуса, необычность видения ночного всадника – вот два берега внутренней жизни, которую чувствовал в себе Тенишев. И как только он начинал узнавать сигналы с другого берега – понимал, как угасает и меркнет жизнь на этом, ближнем.
Единственное, чем он мог отвечать на эти сигналы, было простое желание уехать, поменять место своего существования, чтобы обмануть самого себя нехитрым способом действия, движения.
Глядя на безлистные уже ветки яблони, Тенишев улыбнулся, вспомнив слова другого человека: «Нет, жизнь не кончена…» Сладко потянулся и застыл в потягивании: он же совсем забыл, что в столе, в той деревне, где работал в школе, уже давно лежит раскрытый и забытый по какой-то причине конверт с приглашением, нет – вызовом, ведь так назывался этот сложенный вчетверо лист бумаги, прилетевший к нему из другой, далекой жизни.
И когда одевался, ходил по комнатам, умывался на кухне – мать поливала из кружки, уговорив не выходить к умывальнику на холод, – чувствовал, что прощается. С домом, с тихими его стенами, с водой, протекающей сквозь пальцы, со спокойно горящим огнем в печи. Огонь мягкими горячими языками вылизывал кирпичный свод, дым выползал в черную трубу, улетал, чтобы рассеяться над домом, над деревней в высоком холодном небе. И хотелось быть частью дома, стенами, окнами, водой, огнем и дымом. Это – прощальная, печальная любовь, когда сам растворен во всех предметах и смотришь из них на себя, уже уносимого в будущие мгновения.
– Маленьким ты умывался, как котенок: кружку держал в правой руке, поливал, а лицом терся о левую ладошку, – проговорила мать, и он вздрогнул от этих слов, потому что вспомнил одновременно это сам.
Пришел со двора отец.
– Сын проснулся. А я все в порядок привожу, собираюсь потихоньку.
– А что ты хочешь перевезти с собой, ну, инструмент, мебель – что еще?
– Все в порядок надо привести. Даже если не все возьмем. Как же уехать? Иначе не простимся.
Тенишев медленно вытирал полотенцем руки и завороженно смотрел на огонь в печке. Сила и спокойствие находились внутри этого замкнутого пространства, мощно и ровно пламя скользило по своду, закруглялось, подгоняя себя снизу. Казалось, внутри печки вдруг обнаружил наконец себя и не скрывается хозяин дома, его жаркое дыхание. Тенишев подумал, что никогда раньше не видел так этот огонь, хоть и смотрел всегда на него подолгу, спокойно было рядом с ним и уютно. Сейчас сама душа этого пламени преобразилась, стала вдруг явной и видимой, она жила сама по себе, уже не таясь, открывая простой секрет своей таинственности, неостановимой силы.