Промелькнувшие годы
Шрифт:
— Останьтесь! — послышался всхлипывающий голос с дивана.— Мне так тяжело...
Варя была послушная, и она осталась. Ей даже было лестно, что вот знакомого человека эта женщина услала, а ее просит побыть.
И чтобы как-то отблагодарить за приглашение, чтобы быть полезной в доме, она налила воды из стеклянного кувшина и понесла стакан к дивану. Женщина уже поднялась и, не стыдясь заплаканного, подурневшего лица, пристально, но ничего не видя, смотрела в угол комнаты.
— Нет, спасибо...— сказала она, заметив воду.— Не надо... Хотя, погодите, дайте,— она отпила из стакана.— Вот он! Посмотрите! — кивнула она на туалетный столик.
Среди
— Сын?
— Нет, муж...— отвечала женщина с некоторой гордостью, но вдруг, вспомнив разговор с Харьковом, она опять нахмурилась.
Варя посмотрела на нее и тут только заметила, что ничего не осталось в этой женщине от той, которую она видела на почтамте. Спина ссутулилась, руки опустились, краски, положенные на лицо, размазались: на бровях было красное, на щеках — коричневое. Варя, негодуя на себя, отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Она поправила угол скатерти, и вдруг чувство большой жалости охватило ее. Она боком, угловато приблизилась к женщине, села рядом на диван и осторожно обняла ее. Женщина от нежданной ласки опять заплакала и привалилась к Варе. Варя обняла ее крепче и смелее. Все переместилось: не было уже красивой, чинной дамы из комнаты междугородного телефона, а была обыкновенная пожилая женщина, сокрушенная горем. И не было пугливой девушки, присевшей в уголке желтого почтамтского диванчика...
— Меня предупреждали! — сказала женщина, отсаживаясь от Вари: так легче было говорить.— Через пять лет мне будет сорок девять лет, а он все еще будет мальчишка. А я отвечала: «Пять, три года, да мои!» А вот прошел только год — и ушел. Только год!.. А я из-за него...— Она подняла глаза.— Вас как зовут?
— Варя.
— Я из-за него оставила человека. Прекрасного человека с положением, известного художника, которого любила... Конечно, не так, как Костю. Но он-то любил меня больше... Все у нас было. Две комнаты, для работы еще ателье на окраине Москвы... Автомобиль, правда, не личный, но иногда им можно было пользоваться. Да и у Константина тоже был не личный...
— Вы второй раз замужем? — спросила Варя, спросила для того, чтобы отогнать эти автомобили, которые ей показались какими-то грубыми, ненужными в таком горе...
Женщина пристально посмотрела на нее и сквозь не просохшие еще слезы неожиданно улыбнулась.
— Давайте пить чай! — сказала она, вставая и проводя ладонью по лбу.— И оставайтесь у меня ночевать... Зовут меня Антонина Львовна... А вас Валя? Да?
— Нет, Варя. Спасибо... но я должна по телефону...— Она посмотрела на часы.— Скоро меня вызовут.
И Варя рассказала о том, что матери ее сегодня исполняется пятьдесят лет и что только при ее ночном дежурстве можно ей позвонить.
— Ну, тогда бегите на почтамт. Это рядом. Звоните в свой Серпухов и поскорее возвращайтесь обратно! Вы где живете?
— У Кропоткинских ворот.
— У-у, какая даль!.. Я об этом и говорю! Все трамваи ушли — уже скоро два часа... Такси не найдете. Ночуйте у меня.— Она взяла ее за руку.— Ну, приходите, миленькая: мне просто тошно одной!..
4
Когда Варя возвращалась с почтамта, на улице Кирова было пусто и тихо. Выпавший снег лежал нетронутым белым слоем. Только посередине дороги пролегали две темные полосы от автомобиля. У подножья фонарей снег искрился, и было видно, что
вспомнила Варя.
«Почему радуги?» — подумала она.
Ощущением необычайной ночи была полна Варя. Прошло всего два с половиной часа, как она уехала из общежития, но казалось, что ее нагретую кровать, в которой она уже засыпала, отнесло куда-то далеко, запорошило снегом... И там, под снегом, в переулке у Кропоткинских ворот, давно уже спят ее подружки, а она вот тут, одна среди ночи, среди белой пустынной улицы. Сейчас говорила с матерью, слышала из Серпухова ее голос, ее смех... А теперь вот идет не домой, а к какой-то незнакомой женщине, где будет ночевать.
Ночевать в чужом доме... Но так сложилась ночь, что надо идти не к Кропоткинским воротам, а вот именно сюда, в чужой дом...
Антонина Львовна радостно встретила ее, взяла за руку, повлекла в свою комнату.
— Ну как хорошо, миленькая, что вы не обманули меня!
Она уже была умыта, припудрена, причесана. На столе был приготовлен чай.
— Сейчас попьем — и спать,— сказала Антонина Львовна.— Раздевайтесь и садитесь.
На часах, стоящих на крышке пианино, был третий час: необычайное продолжалось — никогда так поздно Варя не пила чай! А какиё хорошие часики! Передняя сторона футляра перламутровая, а с боков лиловый бархат. Рядом с часами наклонно как настольная фотография, стоял на никелевых ножках черный термометр. Варя никогда не видала таких стоячих и таких важных термометров. Те обычные, которые висят на стене, в сравнении с этим просто желтая дощечка.
Она рассматривала все, чтобы не сразу подойти к чайному столу. Она проголодалась, а потому неудобно было торопиться.
За чаем Антонина Львовна расспрашивала Варю об ее матери, об институте, о подругах. Но по тому чрезмерному вниманию, с которым она слушала, Варя поняла, что ей это неинтересно и что расспрашивает Антонина Львовна только для того, чтобы не говорить о случившемся, забыться...
Потом Антонина Львовна постелила Варе на диване, взбила подушку, спросила, не холодно ли будет под одним одеялом, не надо ли ей на ночь воды...
Простыни были свежи, приятны, и Варя, нагрев их около себя, вытянула ноги — там, в конце дивана, держалась еще нетронутая ласковая прохлада. Варя пощупала простыню — это было тонкое, хорошее полотно. И оно чем-то приятно пахло. Но нет, это были не духи, а просто запах чужого дома.
Над столом спускалась небольшая люстра, окаймленная гранеными стекляшками. Варя, прижав щеку к подушке следила одним глазом, как от шагов Антонины Львовны чуть покачиваются эти прозрачные палочки. В ритм им шевелились на белом потолке какие-то радужные полоски. Приглядевшись, Варя заметила и на гранях стекляшек узкие крошечные радуги. «И радуги на снег наводят...» — вспомнила она и, улыбнувшись пришедшей догадке, легла на спину; теперь отчетливее были видны двигающиеся цветные полоски на потолке. «И радуги на снег наводят...» — повторила она. И вдруг ясно представились и каретные фонари с гранеными стеклами, и утоптанный около карет снег, на который легло круглое радужное пятно от фонаря, и легкие бальные туфельки торопливо пробежали по радужному снегу к освещенному подъезду...