Пропаганда 2.0

Почепцов Георгий Георгиевич

Этот «лингвистический поворот» в истории начался в середине шестидесятых. Другие термины для обозначения этого феномена: текстуальный, культурный, эстетический. Сам Уайт предпочитает термин дискурсивный, давая следующее объяснение в одном из своих е-мейлов от 31 января 2005 г. [26]: «Поскольку прошлое не воспринимается реально, оно уже мертво, то историк может подойти к нему только “дискурсивно”».

Уайт пишет, что разница между историческими и художественными сочинениями лежит в их содержании, а не в форме. История, рассказанная в нарративе, является повтором истории, уже «жившей» в каком-то регионе.

Эрнст рассуждает на тему дигитальной текстуальности [27]: «Гуманизм сам по себе привязан к текстуальной

традиции. То, что сегодня часто называют “постгуманизмом”, во многом является критикой историографической текстуальности. Дигитальные коды направляют себя против литературных нарративов с новой формой алгоритмического, процедурного мышления, чтобы заменить их кибернетическими движениями мысли […] Критика постмодерном нарратива исторического дискурса, созданного Метаисторией Х. Уайта, окончательно реализовалась в альтернативных путях вписывания времени в медиа».

Исторические изыскания же он характеризует достаточно просто, всего одним предложением: «Исторические исследования в основном остаются текстовой дисциплиной, когда тексты настоящего пишутся на основе текстов прошлого». И, кстати, это не только характеристика истории, но и всей гуманитарной науки, статус и влияние «прошлых» текстов гораздо более силен, чем в науках естественных. Возможно, это также отражает и то, что гуманитарные науки по сути своей ориентированы в прошлое. Лучшие литературные тексты всегда в прошлом, правила языка – там же, мыслители и философы только оттуда.

В интервью, приведенном в конце книги, Эрнст говорит о своем понимании медиаархеологии: «Моя медиаархеология является технологическими условиями говоримого и думаемого в культуре, “раскопок” доказательств того, как техника направляет человеческие и нечеловеческие высказывания, при этом не сводя техники просто к аппаратам, а охватывая, к примеру, также и древние правила риторики».

Проблема разграничения материальности привычной и электронной возникает и у М. Киршенбаума (см. о нем [28]) в его книге «Механизмы» [29]. Он считает, что материальность в реальном мире связана с уникальностью, поскольку нет двух одинаковых физических объектов. Поэтому он пользуется в этом случае термином «судебная» (forensic). Но электронная материальность для него лежит в другой сфере. Киршенбаум цитирует Н. Негропонте, который пытался провести это различие, в одном случае оперируя атомами, в другом – битами. Если у атомов есть масса и другие характеристики материальности, то у битов их нет. Кстати, про файлы он говорит, что в судебной практике они интересны не сами по себе, а историей их изменений (см. отдельную его работу по дигитальной материальности [30–31]).

Киршенбаум пишет в своей книге: «Биты являются, говоря другими словами, символами, которые могут устанавливаться и переустанавливаться. Если судебная материальность покоится на потенциале индивидуализации, встроенной в материю, то дигитальная среда – это абстрактная проекция, поддерживаемая и удерживаемая способностью продвигать иллюзию (ее также можно назвать работающей моделью) нематериального поведения: идентификации без неоднозначности, передачи без потерь, повтора без оригинала».

Есть еще одна составляющая материальности, которая исчезает при переходе от единичного произведения искусства к его механически воспроизводимым копиям, которые исследовал В. Беньямин, говорящий об исчезновении в этом случае ауры [32]. В. Хаген справедливо акцентирует два фактора: исчезновение человеческой руки и, цитируя Беньямина, то, что копия может попадать в такие контексты, в какие не может оригинал [33–34]. По поводу первого фактора Беньямин пишет следующее: «Фотография впервые освободила руку в процессе художественной репродукции от важнейших творческих обязанностей, которые отныне перешли к устремленному в объектив глазу».

Самым

важным здесь становится тот общий процесс «стирания индивидуального», который во многом, как нам представляется, связан именно с массовым количеством копий. Копировать (и тиражировать) можно только определенный набор параметров, но не все. Тогда копия перестанет быть копией.

К. Висманн в книге «Файлы» приводит пример, что вавилонская империя третьего тысячелетия до нашей эры была полна списков (наличия зерна и пива, названий деревьев и кустарников и т. д.), включая список тех, кого будут обучать составлению списков [35]. Но именно по причине того, что это были списки, их никак не могли дешифровать, думая, что это нарративы. И это еще один пример того, что мы обсуждаем – какова базовая единица фиксации человеческого опыта.

У медиаархеологии мы видим другие «пружины» и другие интересы, чем у привычных нам медианаправлений. Именно это позволяет Хухтамо написать [36]: «Мне представляется, что медиаархеологический подход имеет две цели. С одной стороны, это изучение циклически повторяющихся элементов и мотивов, лежащих в основе и управляющих развитием медиакультуры. С другой, “раскопки” путей, по которым эти дискурсивные традиции и формулировки “впечатываются” в конкретные медиамашины и системы, в разные исторические контексты, помогая их идентичности в терминах социально и идеологически конкретных сетей означивания. Этот тип подхода подчеркивает скорее циклическое, чем хронологическое развитие, повторяемость, а не уникальную инновацию. Это противоречит обычному пути мышления о технокультуре в терминах постоянного прогресса, движущегося от одного технологического прорыва к другому и считающего более ранние машины и приложения устаревшими на этом пути. Целью медиаархеологического подхода является не отрицание “реальности” технологического развития, а, скорее, сбалансирование его путем постановки в более широкое и более многостороннее социальное и культурное понимание».

Из всего этого виден принципиально иной характер цифрового мира. И потеря в нем нарративности является ярким примером несовпадения с миром старым, в котором была другая базисность. Нарративность сопровождает человечество все время, можно даже сказать, что именно нарративность сформировала и человека, и человечество. Ведь нарративность является осмыслением и упорядочиванием окружающего нас мира. И даже когда этого порядка нет в мире, он всегда будет привнесен туда нарративами. Отсюда, вероятно, и потребность в конспирологического типа нарративах, по крайней мере, в них все объясняется достаточно понятно, как в мыльных операх.

Литература

1. Почепцов Г. Ложь Одиссея, которую открыла новая наука медиаархеология // gefter.ru/archive/14491

2. Erkki Huhtamo // dma.ucla.edu/faculty/profiles/?ID=9

3. Bio // www.erkkihuhtamo.com

4. Huhtamo E. Resurrecting the technological past // www.ntticc.or.jp/pub/ic_mag/ic014/huhtamo/huhtamo_e.html

5. Huhtamo E. Dismantling a fairy engine. Media archeology as topos study // Media Archaeology. Approaches, applications, and implications. Ed. by E. Huhtamo, J. Parikka. – Berkeley etc., 2011

6. Эволюция технологий: Эрки Хухтамо о том, чем занимаются археологи медиа // theoryandpractice.ru/posts/10145-arkheologiya-media

7. Wolfgang Ernst // monoskop.org/Wolfgang_Ernst

8. Ernst in English // www.medienwissenschaft.hu-berlin.de/de/medienwissenschaft/medientheorien/ernst-in-english

9. Lovink G. Interview with German media archeologist Wolfgang Ernst // www.nettime.org/Lists-Archives/nettime-l-0302/msg00132.html

10. Lev Manovich // en.wikipedia.org/wiki/Lev_Manovich