Пророчество
Шрифт:
Уолсингем с трудом поднялся на ноги.
— Он вошел оттуда. — Сэр Фрэнсис поднял факел, и я увидел на противоположной от той маленькой двери, через которую мы вошли, двойные двери с тяжелым поперечным засовом.
Уолсингем передал мне факел и поманил за собой. Отодвинув засов, он открыл правую часть двойной двери — та подалась вовнутрь, — и я увидел, что эти двери выходят напрямую в сводчатый туннель под зданием, а две широкие ступени ведут к воде. Ширина туннеля позволяла пройти по нему небольшой барже, а сводчатый потолок был достаточно высок — футах в десяти от пола на глаз, — чтобы лодки могли доставлять припасы с реки прямо в дворцовую кухню, в это самое помещение, где их разгружали. Поскольку другой конец туннеля
— Когда ее нашли, эта дверь была открыта, — пояснил Уолсингем, вновь принимая на себя обязанности факелоносца. — Значит, он, по всей вероятности, явился сюда на лодке и таким же путем потом скрылся, и она сама открыла ему дверь изнутри. — Придерживаясь рукой за дверной косяк, он выглянул наружу, где в узком канале почти бесшумно облизывала камни черная вода. — Там она и плавала, у самого причала… — Он указал место возле нижней ступени. — И ты прав, Бруно, это вновь сделано напоказ. Если б он не привязал тело, его бы унесло по туннелю в реку или оно могло утонуть, а он хотел, чтобы ее сразу обнаружили. Вероятно, чтобы ее обнаружили еще во время концерта.
— Снова знак из пророчества — на этот раз Сатурн. Он не оставляет сомнений в том, что эти смерти связаны друг с другом. — Я запнулся, поднял глаза на Уолсингема, напуганный еще одним вдруг всплывшим воспоминанием. — Кукла! Сесилию Эш нашли с куклой в руках, рыжеволосой куклой, которую мы приняли за изображение королевы Елизаветы. И сердце у нее было пронзено иглой.
— Я хорошо это помню. — Сэр Фрэнсис потер тыльной стороной кисти подбородок. — Кукла, какие делают ведьмы. Ее величество это сильно обеспокоило. А теперь, выходит, он пустил в ход живых кукол. Однако суть все та же, если я тебя правильно понял: изобразить смерть королевы?
— Предвещаемую великой конъюнкцией Юпитера и Сатурна, — уточнил я.
— Помнится, однажды ее величество указала мне на эту девицу, когда все фрейлины собрались в приемной, — заговорил остававшийся в проходе Бёрли. — Королева спросила, не кажется ли мне, что девушка — живой портрет ее самой в юности. Такое сходство позабавило ее величество. Девушка и впрямь была на нее похожа, хотя, может быть, все дело только в рыжих волосах. Бедное дитя!
— И все же… — Я покачал головой и сменил позу: колени уже ныли от мокрого камня. Присматриваясь к застывшему белым мрамором лицу Эбигейл, я подметил, как возвращаюсь к привычному для меня анализу: рациональное суждение взяло верх над потрясением, которое я испытал при виде убитой девушки. — Тут что-то не так.
— Умеете вы смягчать выражения, доктор Бруно, — сухо откликнулся Бёрли.
— Я имею в виду, что-то не так с моей теорией. Теперь, когда я пригляделся повнимательнее, вижу, что она не объясняет всех фактов.
Уолсингем внезапно рассмеялся безрадостным смехом, больше похожим на лай:
— Мало кто умеет признавать свои ошибки, Бруно. Почти все, кого я знаю, предпочли бы подогнать факты под свою теорию. Объясни, что тут не так.
— Концы с концами не сходятся. Я думал, Сесилию Эш убили потому, что она помимо воли присоединилась к заговору против королевы, а потом струсила или по какой-либо другой причине превратилась в угрозу для заговорщиков. Теперь мертва и Эбигейл, которая могла знать секреты своей подруги, вероятно, кто-то выследил ее, когда она говорила со мной. Но с какой стати в обоих случаях тела оставляют напоказ прямо во дворце? Зачем обставлять убийство как прообраз грядущей гибели королевы от рук католических фанатиков, если девушек затем и убили, чтобы заткнуть им рот, чтобы уберечь тайну заговора?..
— Возможно, убийство должно послужить предостережением для потенциальных предателей, — со знанием дела возразил Уолсингем. — Если убийца знал или предполагал, что девушки уже проговорились, он убил их не ради сохранения тайны, но в назидание другим.
—
— Быть может, заговор-то не один, — предположил Бёрли.
— Бога ради, Уильям, заговоров сотни, может быть, целая тысяча! — завопил Уолсингем, стукнув себя кулаком по лбу, и вновь принялся расхаживать между открытыми дверями причала и мертвой девушкой. — Большинство из них — чушь, как с тем идиотом, которого мы перехватили на дороге из Йорка: он размахивал пистолетами и во весь голос выкрикивал угрозы. Но когда флакон с ядом обнаруживается чуть ли не в спальне королевы, а вдобавок к яду у девицы имеется кольцо с гербом Марии Стюарт, и Говарды днюют и ночуют во французском посольстве, назначая дату вторжения, тут уж, я полагаю, речь идет о едином и крайне опасном заговоре, о цареубийстве и войне.
— В таком случае повторяю вопрос: с какой стати привлекать внимание к заговору, если девушки убиты затем, чтобы до поры до времени этот заговор скрыть?
— Не знаю, Бруно. Чтобы посеять смятение и страх? Чтобы направить наше внимание в одну сторону, а ударить с другой? Мне показалось, ты собирался сам, без чьей-либо помощи распутать этот клубок. — Сэр Фрэнсис не повысил голос, однако только глухой не расслышал бы нотки с трудом сдерживаемого гнева.
Он резко взмахнул обеими руками, пламя факела дернулось, и в мечущихся отблесках на шее Эбигейл вдруг что-то блеснуло. Я потянулся нащупать этот блестящий предмет, наткнулся кончиками пальцев на ледяную кожу и инстинктивно отдернул руку. Вновь мне припомнилось, как близко девушка стояла ко мне под Холбейн-гейт, какой упругой и теплой была ее плоть, когда я схватил ее за руку во время нашей первой беседы в королевских апартаментах Ричмонда. Эта юная, доверчивая, полная надежд на счастье жизнь загашена, как свеча. Я собрался с духом и протянул руку во второй раз, усилием воли приказал себе не отдергивать пальцы и нащупал на ее холодной шее плотного плетения золотую цепь с замочком в ямке горла, а медальон оказался сзади и слишком высоко на затылке, запутался в волосах. Я принялся нетерпеливо и неуклюже высвобождать его, и вместе с цепочкой у меня в руках осталась прядь золотисто-рыжих волос. Золотой медальон имел форму ромба.
— Посмотрите, — протянул я его Уолсингему, точно искупительный дар.
Он повертел медальон в руках и недоуменно уставился на меня.
— Ни разу не видел, чтобы она это надевала, — пояснил я.
— Может быть, берегла свое лучшее украшение для праздника. Открой его. — Теперь Уолсингем держал факел неподвижно, и даже Бёрли, преодолев отвращение и страх, подошел ближе.
Замочек был маленький, а пальцы мои слушались плохо. Бёрли в нетерпении принялся перетаптываться с ноги на ногу, пыхтя сквозь выпяченные губы:
— Надо поторопиться, концерт вот-вот закончится.
Не обращая никакого внимания на его призыв, Уолсингем наклонился ближе, чуть не обжег мне факелом лицо. Я сумел-таки подсунуть ноготь в замок, и он поддался. Правая часть медальона была покрыта эмалью, вроде бы не потерпевшей ущерба от пребывания в воде, на ней был изображен красный феникс с головой повернутой вправо, и с распростертыми крылами, со всех сторон птицу окружало пламя. В левой части медальона был выгравирован вензель — большая буква «М», которую змеей оплетала «S». Я передал медальон Уолсингему и, хотя лицо его оставалось в тени, увидел, как резко оно побледнело.
— Что такое, Фрэнсис? — встревожился Бёрли.
Уолсингем сжал кулак, будто пряча проклятый медальон.
— Мария Стюарт. Всегда Мария Стюарт. Значит, девушка тоже была частью заговора. Боже правый, они что, завербовали весь штат фрейлин королевы?
— Этот медальон не принадлежал Эбигейл, — сказал я и поднялся, прислушиваясь к хрусту своих коленей.
— Почему ты уверен?
Я рассказал им о том, как Эбигейл вдруг смутилась в том нашем разговоре у Холбейн-гейт: