Пророчество

Пэррис С. Дж.

— Выздоровеет, — отрезала она. Взяла из рук Курселя письмо, сломала печать. Настал час работы, и мои услуги больше не требовались. — Ступайте, Бруно, и приберитесь — не стоит давать слугам повод для сплетен.

Курсель провожал меня к двери полным ненависти взглядом, но меня интересовало только письмо Говарда. Что нового он может сообщить ей после вчерашней встречи? Неужели разоблачает меня?

— Бруно! — окликнула меня Мари, протягивая руку ладонью вверх. — Шкатулку отдайте.

Обтянутая зеленым бархатом коробочка все еще была у меня в руках. Я вернул ее, пробормотав какое-то извинение. Мари подозрительно сощурилась, но тут же ее лицо смягчилось, она даже пожала мне руку.

— Как-нибудь продолжим наш разговор с того места, на котором остановились, — посулила она.

Я поднес ее ладонь к губам и приник к ней долгим поцелуем, назло Курселю, который выглядел так, словно вот-вот лопнет от злости. Не

все, за чем я пришел, мне удалось выяснить, но основной мотив, движущий Мари де Кастельно, я теперь знал. А какая роль отводится Курселю, прикидывал я, задержавшись в дверях под его смертоубийственным взглядом. Знает ли он о романе Мари с де Гизом, или Клод де Курсель уповает стать супругом Мари де Кастельно, когда славная католическая революция освободит ему место? Знает или нет, эти двое сплотились против меня, стояли плечом к плечу и дожидались моего ухода, чтобы наедине обсудить послание Говарда, и вновь я почувствовал обиду за то, что эта женщина лишь забавлялась со мной, обиду тем более глупую, что я сам пришел к ней с намерением ее обмануть и выпытать нужные сведения. Злясь на весь свет, я вышел и прикрыл за собой дверь — пусть заговорщики сговариваются. Из-за двери детской доносился тихий плач больного ребенка.

Глава 17

Лондон, 3 октября, лето Господне 1583

Вернувшись в свою комнату и приведя себя в порядок, я принялся размышлять насчет того письма от Генри Говарда, что Курсель и Мари читали в эту самую минуту, и сильно разволновался. Правды он им не откроет, но я бы на его месте сочинил правдоподобную историю насчет того, как он уличил меня в шпионаже, и попросил бы не спускать с меня глаз, пока ему не представится шанс уничтожить меня и в моем лице опасность, грозящую общему делу.

Чего бы я не отдал за возможность поговорить с Сидни: он бы похлопал меня по саднящему плечу и посмеялся над моими опасениями, а потом обнажил бы свой меч и защитил меня от всех врагов. Но Сидни далеко, в усадьбе Уолсингема, а я вряд ли доберусь туда живым, если люди Говарда уже подкарауливают меня. В оконные рамы ударил ветер, они задребезжали; за окном не видать ничего, кроме набухших серых туч. Грудь стеснило страхом; бегство в Англию, думал я, было роковой ошибкой: я искал тут убежища от преследователей, но едва ступил на этот негостеприимный остров, как поссорился с местными католиками, и теперь они жаждут моей крови. С тем же успехом мог бы оставаться в Неаполе, и винить некого, кроме себя самого: мог бы и не принимать предложения Уолсингема, не становиться его соглядатаем. Я согласился из уважения к этому достойному человеку, а также — об этом я говорил Фаулеру — из уважения к английским свободам, которые следует уберечь от тирании Рима. Согласился — что ж себе врать — и потому, что хотел услужить министру королевы и самой королеве, обеспечить бедному Джордано высочайшее покровительство, без коего философу и писателю не преуспеть. И теперь, бродя по своей тесной мансарде, я не знал, как уберечь свою жизнь: и в посольстве прикончат, и за его стенами поджидают.

Но ведь и у меня в Лондоне есть свои люди. Сидни для меня недостижим, но есть другой человек, которому я могу довериться. Если по пути меня не перехватят и я доберусь до Сент-Эндрюс, то рядом с Фаулером напасть на меня будет уже не так просто. Мне представился бедняга Дюма, как он сворачивает в проулок у причала, вылетевшая из тени петля сдавливает ему горло — ни вздохнуть, ни вскрикнуть, — как он бьется в последних судорогах, застывает и его тело, будто мешок с отбросами, летит в реку. Если меня не постигнет та же участь, прежде чем я доберусь до Фаулера, я смогу обсудить с ним еще сырую гипотезу, идею, которая пришла мне в голову этим утром в беспокойном полусне: не Мари ли де Кастельно по наущению герцога Гиза спланировала отравление Елизаветы в годовщину вступления на престол? Выкупила у Дюма перстень и подослала Курселя — у него ведь вполне смазливое личико — соблазнить Сесилию и передать ей орудие убийства. Сесилия струсила, и ее уничтожили. Возможно, убийство обставили как «католическое», чтобы привлечь внимание двора к католикам-англичанам. Одного моей гипотезе недоставало: непосредственного исполнителя убийств. Мари, по моему мнению, без капли сомнения отняла бы у девушки жизнь, но ей бы не хватило сил, да и побрезговала бы: убийство — работа для слуг. А Курсель из тех хлюпиков, что падают в обморок при виде капельки крови, или он умеет притворяться куда лучше, чем мне думалось. И даже если оба они, Мари и Курсель, причастны к этому грязному делу, они стояли возле меня и никуда не отлучались в начале концерта, когда кто-то убивал Эбигейл Морли. Так кто же третий, кто их таинственный сообщник?

Переборов слабость, я застегнул камзол и собрался выходить; не стану я мерить шагами комнату, дожидаясь,

словно в клетке, подосланных Говардом убийц. Поверх камзола я накинул плащ и тут сообразил, что кожаные сапоги для верховой езды остались в усадьбе Арундел, придется надеть башмаки, которые я хранил на хорошую погоду, а улицы сейчас, после дождя, превратились в сплошное болото. Под моей кроватью одна половица приподнималась. Там я хранил деньги, полученные от Уолсингема. Сумма небольшая, особенно учитывая, чем я рискую, но по крайней мере это вспомоществование позволяет мне жить по лондонским ценам, что было бы невозможно на «стипендию» от короля Генриха, да и поступает она нерегулярно. Придется потратиться на новые сапоги, а то лондонскую зиму без них не протянешь. Даст бог, Фаулер сходит вместе со мной к башмачнику. Надо бы прихватить из кабинета Кастельно забытый там кинжал и отважиться выйти из посольства. Все лучше, чем дрожать у себя в комнате, перебирать бесконечные гипотезы, не располагая убедительными доказательствами в пользу хотя бы одной из них.

Лишь дворецкий видел, как я выскользнул из парадной двери, накинув на голову капюшон плаща. Если сочтет нужным, пусть предупредит Мари и Курселя. Я решил держаться главных улиц, двигаться в толпе и таким образом постараться избежать печальной участи Леона Дюма. Правда, в толпе нетрудно сунуть человеку нож под ребра и тут же раствориться среди прохожих. Я крепко сжимал рукоять моего кинжала, бдительно озираясь по сторонам.

Возле Флит-бриджа за спиной послышались шаги, и я резко обернулся, не давая преследователю времени напасть или скрыться, но вместо убийцы увидел тощего, испуганно взирающего на меня паренька. В следующую минуту я узнал его: Джем, слуга из Уайтхолла, тот самый кухонный мальчишка, что служил Эбигейл курьером и передал ей подложное сообщение от меня, приглашение на смерть. Я убрал руку с кинжала — не стоило еще пуще запугивать мальчишку — и шагнул к нему. Джем вытащил из-под куртки какой-то листок.

— Ты давно идешь за мной, Джем?

— От Солсбери-корта, прошу прощения, сэр. Она велела ждать на улице и перехватить вас, как вы выйдете. Сказала, чтоб я никому на глаза не попадался.

— Она?

— Велела передать вам это, сэр! — Он протянул мне бумагу.

Печать была мне незнакома, я сломал ее и к своему изумлению прочел личное приглашение от леди Ситон, первой леди королевской опочивальни. Она остановилась у друзей на Бишопсгейт-стрит и желала побеседовать со мной. Мне следует постучаться в Кросбихолл у двери для торговцев и спросить ее слугу. В иных обстоятельствах я бы попросту отшвырнул от себя это барское послание, но я давно подозревал, что в ту ночь, когда мы беседовали с леди Ситон во дворце Ричмонд, она сказала мне далеко не все. Почему она вдруг решила заговорить? И не ловушка ли это? Мальчик переминался передо мной с ноги на ногу, не понимая, выполнил ли он задание или требуется что-то еще.

— Спасибо, Джем. Когда тебе вручили это письмо?

— Сегодня утром, сэр. После завтрака.

— Как тебе еще отваги достает для таких поручений!

Он глянул на меня с упреком:

— Кушать-то надо, сэр!

— Тоже верно.

Я сощурился, пытаясь определить положение солнца. Небо было сплошь затянуто тучами, однако часа три точно было, а то и больше. Если письмо и впрямь от леди Ситон, она уже меня заждалась. Я прикинул, не дать ли посыльному шиллинг, чтобы он меня проводил, но отказался от этой мысли: кому надо расправиться со мной, тот, не задумываясь, прикончит и мальчишку, а на моей совести и без того достаточно смертей. Я нащупал в кошельке грошик и протянул его Меркурию-оборванцу; Джем с благодарностью принял монету и побежал прочь по Флит-стрит, проталкиваясь между экипажами и пешеходами. Я снова внимательно оглядел улицу: мимо спешили в сторону Ладгейта лондонцы, согнувшись от ветра, накинув на голову капюшоны, никто не обращал на меня внимания. Никто вроде бы не смотрел, но мне казалось, что весь город следит за мной из закоулков, боковых улочек, слепых окошек, и я чувствовал себя нагим, словно и не надевал штанов и плаща.

Сжимая в руке письмо леди Ситон, я двинулся дальше к воротам, чьи башенки нависали над высокой городской стеной, однако нервничал все сильнее — вот так же, наверно, чувствовал себя Дюма на последней нашей совместной прогулке, — я подпрыгивал, точно заяц, при каждом движении в тени. В ту ночь в Уайтхолле, когда я присутствовал на допросе Джема, он показался мне глуповатым и по необходимости честным, и все же оставалась — пусть маленькая — вероятность того, что он намеренно доставил ложное сообщение Эбигейл, заманил ее в ловушку и что теперь тот же прием используют против меня. «Человек в шляпе», который послал его к Эбигейл, — кто это был? «Третий человек», сообщник Мари и Курселя? А если мальчишка солгал и никакого «человека в шляпе» не было, а поручение дал ему какой-то придворный, которого Джем знал в лицо, да не пожелал назвать?