Пророки Возрождения

Шюре Эдуард

Оттавиани.

Портрет Корреджо. 1780　г.

По крайней мере, получил ли художник утешение, видя, что его купол оценен по достоинству? Когда он закончил, он пригласил в церковь бенедиктинцев. Покрывало было снято, и шедевр явился на свет. Тогда один фабрикант, считавший себя большим знатоком и не увидевший в куполе ничего, кроме нагромождения фигур и ног, воскликнул: «Похоже на блюдо с лягушками». Если бы Микеланджело был на месте Корреджо, он бы ответил на эту пошлость резкостью или язвительной шуткой. Аллегри ограничился презрительной улыбкой, но что он должен был испытать? Десять лет спустя Тициан, проезжая через Парму, посетил собор. Монахи, которые все время боялись, что Корреджо их обманул, спросили великого венецианского художника, стоит ли их купол 1200 дукатов золотом, которые они за него заплатили. «Переверните его, наполните золотом, и будет все еще недостаточно!» – ответил Тициан. Воистину прекрасный ответ! Но он появился слишком поздно для Аллегри: к тому времени тот уже умер.

* * *

Аллегри умер скоропостижно в марте 1534 года, в возрасте сорока лет. Мы ничего не знаем о его последних днях; глубокое молчание окутывает его кончину, как и его жизнь. Никакой памятник не отмечает место, где он покоится. Тот, кого Каррачи называл «ангельской натурой», не оставил после себя других следов, кроме своих работ, которые сияют всегда, как лучи света, тем, кто любит красоту и идеал.

Эпилог

В

Венском музее находится картина Корреджо небывалой и редкостной красоты. Она представляет святого Себастьяна. Но это не трепещущая и окровавленная жертва, мученик, пронзенный стрелами, обычный сюжет для художников средних веков и Возрождения. Это святой, торжествующий после смерти. Неземное лицо, эфирное тело из фосфоресцирующей и неуничтожимой плоти, он дышит интенсивной духовной жизнью. Виден только бюст этого прекрасного юноши. Его белая грудь выделяется светящимся пятном на темном фоне. Легкий плащ свисает с его плеча. Он держит стрелу в правой руке, а его голова задумчиво склонена в другую сторону. Его овальное лицо с тонким и ровным носом выступает из светотени среди темной массы волос, разделенных на две густые половины, теряющиеся с обеих сторон во тьме. Небесная мягкость, глубокая страсть видны в его глазах. Утонченный рот похож на женский, если бы не двойная арка губ, написанная с мужской твердостью. Неизбежно взгляд зачарованного созерцателя возвращается к его удивительным глазам. Тонкий луч, исходящий из них, насыщен невыразимой меланхолией ангелов, которых притягивают страдание и несчастья людей.

Вынужденный рассмотреть эту картину, я убедился, что это было последнее произведение художника и что оно заключает в себе тайну его судьбы. В ней можно прочесть его личное завещание, как можно прочесть его философское завещание на двух куполах в Парме. Святой Себастьян здесь – только маска и символ, под которым содержится, в изначальном кристалле, как в его последней квинтэссенции, душа Корреджо и трансцендентное «я» Льето, написанное им самим. Вот что сказали мне эти глаза и уста:

«Эта стрела пронзила сердце бедной земной души, женщины трепещущей, потерянной, утратившей надежду. Ее страдание и одиночество таковы, что она желала бы умереть, и в то же время она страшится смерти. Сострадание, которое я чувствую к ней, заставило меня понять сразу бесконечную силу Любви. Это божественная сила творения и воскресения. Она проистекает из того же источника, что и та, которая порождает цветы, души и миры. Огненным взглядом и жестом быстрым, как молния, я вырву стрелу из сердца Любимой и, бросив ее в пространство, воскликну: „Стрела Скорби, стрела Смерти, ты уйдешь из этой души. Уходи в бесконечность и никогда не возвращайся!” Стрела вылетела, словно сверкающая ракета, и сказала, дрожа: „Я ухожу, но вернусь к тебе!” Я ответил: „С моим завоеванием… я бросаю вызов тебе!”

Тогда глаза моей Любимой, которые раньше были потоками слез, превратились в огненные колодцы. Они сразу засверкали, как две голубые звезды, под черными ресницами. И я погрузился в них, как свет погружается в атласные лепестки ириса и уходит в его перламутровую чашечку. И я стал Льето, художником божественной радости на земле. И я продолжал свой труд, дойдя до порога великих тайн. Я бы достиг апогея счастья, всегда столь близкого к бездне… Увы! Как осенняя роза, которая говорит ледяному ветру: „Забери меня в одну ночь, до того как я опаду листок за листком”, – так Джеромину забрали у меня однажды зимней ночью. Я нашел ее мертвой на постели. Она еще улыбалась мне и, казалось, благодарила. Нет, у нее не было времени почувствовать приближение смерти… но лиловый ирис, обласканный солнцем, и трепещущая роза, которой опьяняется пчела, берущая свой мед, стали лишь скошенной травой…

Тогда стрела, потерянная в пространстве, вернулась и поразила меня с резким свистом и разбила мне сердце на части. Я перенес удар в молчании и услышал, как его отзвук распространяется в пустоте бесконечного. Никто не знал об этом. Мое лицо стало бесстрастным, а уста онемели. Как Она некогда улыбалась мне, так я улыбался миру. Но до моего последнего дня в моей одинокой мастерской, как и под золочеными панелями князей, при вызывающем смехе женщин, моя душа была подобна святому Себастьяну, лишенному одежд, привязанному к стволу дерева, по которому жестокие стрелки стреляют без остановки, как по живой мишени, чтобы следить за его конвульсиями, но не в состоянии вызвать у него крик и разрушить экстаз его видения, которое охлаждало жар его страдания. Благословен будь этот мученик, ибо благодаря ему я завершил мой труд и написал „Успение Богоматери” в соборе. Три мира, которые я пересек сверху донизу, чтобы познать глубины человеческой печали, я пересек снизу вверх, чтобы повстречать божественную радость силой божественной Любви и жертвой всего моего существа.

Я вновь обрел Джеромину. Теперь она извлекла из моего сердца стрелу, которая его убивала. Ах! Если бы ты мог нас видеть среди наших братьев и сестер, на нашей чистой планете, в лилейной долине, где деревья шепчут имена богов, где жаркими ночами лучи звезды ярче, чем Юпитер, и сияющее созвездие Лиры посылали нам послания высших Духов… ты увидел бы тогда, как я живу в Ней, а Она – во мне. Ты увидишь, что наши души, объединенные и различные, дополняют друг друга для блаженства, чтобы вновь смешаться, что они отражаются друг в друге, превращаются друг в друга и взаимно питают друг друга, смешиваясь. Ты увидишь также, как стрелы смерти могут превратиться в волшебные жезлы, в ветви воителей и пальмы победы… И однако мы готовы вновь спуститься на эту землю страдания, чтобы провести блуждающие сердца к свету и спасти души в бедствиях. Ибо только те, кто ощущал все стрелы земной скорби, могут понять красоту Небес и имеют право на радости вечной Любви».

Глава IX Ключевые идеи Возрождения и их перспективы

Иерархия трех миров – ключ к Науке, Искусству и Жизни.

I. Закон метаморфоз

Итальянское Возрождение означает для западного мира переворот и возрождение жизни. Это время, когда цивилизованная Европа переходит от юности к мужественности, когда человеческий дух овладевает видимым Космосом. Это век, когда Христофор Колумб открывает Америку по ту сторону океана, когда Коперник пронзает небесный свод, когда Галилей запускает Землю в бесконечность и заставляет ее двигаться вокруг Солнца. Анализ берет верх над чувством, интеллект начинает контролировать веру, а разум замещает традиционные авторитеты. Но в сфере искусства ни анализ, ни наблюдение, ни разум не достаточны, чтобы творить. Для этого нужно новое освещение, истинное откровение. Этим откровением для людей Возрождения стал энтузиазм, вызванный открытием живой Природы и обаянием греческой красоты после тысячелетия аскетической дисциплины и заключения в суровом мистицизме.

Все же, припадая полной грудью к этим живым источникам, художники этого времени не довольствовались воспроизведением Природы или античной красоты, как они есть. Они преображали их, привнося в них свои чувства и страсти. С другой стороны, они не желали больше отрекаться от веры и традиций христианства, но они облекали их грацией, неизвестной дотоле. Благодаря этому блестящему контакту античность и христианство стали равно обновленными. Страстное искусство одухотворило первое и гуманизировало второе. От этого сотрудничества и этого контакта, которые возмутили бы отцов церкви, но отнюдь не шокировали пап и кардиналов XVI века, в конечном итоге родилась серия интеллектуальных концепций, которые стали направляющими идеями для последующих столетий. Эти идеи управляют

древними религиями и христианством, объединяя их. Они пришли с высоты, ибо они спустились из сфер Архетипов, где предварительно вырабатываются в общих чертах судьбы человечества. Именно там сплетается ткань эволюции и возникает канва, по которой человеческая свобода воли будет вышивать свои завитки. Эти формы, в которых формируются сами боги, родились в незапамятном прошлом и управляют самым отдаленным будущим.

Вот некоторые из этих ключевых идей , которые я попытаюсь сформулировать здесь.

* * *

И прежде всего, первая из этих идей, основная идея, из которой исходят все остальные, – сама идея Возрождения . Ибо именно такое имя эта эпоха дала самой себе в своей радости вновь родиться, ожить и творить. Отсюда тот глубокий толчок, эта вибрация всеми фибрами души, эта лихорадка обновления и страсти. Охватите одним взглядом этот грандиозный спектакль Возрождения, затем обратитесь к его истокам – и перед вами предстанет исторический закон первого порядка, закон высочайшей важности, неизвестный до тех пор. А именно: все решающие исторические эпохи суть возвращения древних времен в новой форме, непредвиденной и чудесной. Это не возрождения в собственном смысле слова, а метаморфозы.

Всякая великая эпоха есть переплавка древних элементов и их воскрешение под властью новой идеи .

Вот ряд примеров этого закона, примеров, предшествующих Возрождению.

1. Когда арии с центральной равнины Азии изобрели ведическую религию, приписываемую семи мудрецам (риши), они сохранили ее благодаря своей глубокой ностальгии по ясновидению, которым некогда обладали их предки-атланты, ясновидению, тайную традицию которого они сохранили. У атлантов это ясновидение было инстинктивным и натуральным; мудрецы вновь обрели его огромным усилием медитации и ученой дисциплины, которую они назвали йогой , или доктриной единения (с Богом). Тогда восприятие космических сил, которое было спутанным и хаотическим у атлантов, стало у индусов величественной иерархией, пирамидой богов, сгруппированных в строгом порядке. Мудрецы тем самым создали грандиозную систему всех арийских религий. Это было одновременно и воспоминание, и творение.

2. Первым принял эту систему Зороастр, но добавив в нее свое личное откровение, откровение солнечного слова (Ормузд) и борьбы Добра и Зла (Ормузд и Ахриман).

3. Египет также сделал из солнечного слова центр своего откровения, но обогатил его идеей Вечно-женственного (Исида) и космической троицей (Осирис, Исида, Гор).

4. Последнее явление арийских религий – религия эллинов вдохновлена общими истоками, которыми ее питали Египет, Персия и Финикия. Но она настолько преобразовала эту первоматерию, что создала из нее нечто совершенно новое. Она не только преобразила богов, придав им пластическую красоту, доведя тем самым человеческую форму до совершенства, но добавила еще новую идею, смелую и разрушительную: идею борьбы человека с богами, выраженную в мифах о Прометее, Геракле и Ясоне, как и во всех легендах, касающихся цикла об аргонавтах и Троянской войне.

5. Наконец, говоря о христианстве, мы констатируем, что высший факт, который оно знаменует, а именно проявление верховного Божества через человека, имеет своих предшественников в индусской легенде о Кришне, как и в египетской легенде о Горе, также сыне тайного бога Осириса и Исиды, Богоматери, несотворенного Света, Вечно-женственного; только к этой идее образ Иисуса Христа добавил огонь любви, силу жертвы и величие воскрешения, которые превосходят все виденное когда-либо раньше и которые проявляются, вопреки всем препятствиям и отрицаниям, в течение всей истории христианства. Но Кришна и Гор предвещают христианство, как заря предвещает солнце.

Возрождение XVI века оказалось, таким образом, перед лицом двух враждебных традиций. Ибо христианство восторжествовало, лишь подавив и разрушив, насколько возможно, языческую религию. Но могли ли художники эпохи Возрождения, привлеченные Природой и красотой, не принять и проклясть христианство, подобно тому как зарождающееся христианство отреклось от язычества и прокляло его? Конечно, нет. Религия Иисуса и вся христианская традиция были у них в крови благодаря тысячелетнему царствованию. Они не переставали верить в откровение пророка из Галилеи и мученика с Голгофы. Впрочем, Платон, которого они вновь начали тогда читать, мог в некоторой мере примирить христианство с античностью. Тогда произошла странная вещь. Художники Возрождения стали смотреть на христианство глазами, освещенными солнцем Греции, и смотреть на греческую античность глазами, смягченными религией Иисуса. Бессознательно они одухотворяли богов и богинь; невольно также, но с той же изобретательностью они гуманизировали христианскую легенду. Они заставляли улыбаться святых женщин и разглаживали морщины апостолов. У величайших из этих художников проявляются самые сильные колебания между двумя враждующими мирами и страстный поиск их тайных связей.

Происходит то свирепая и беспощадная битва двух миров, как у Данте и Микеланджело, то их любовная связь, как у Рафаэля и Корреджо, то попытка научного взаимопроникновения противоположных элементов в алхимии чувств, форм и идей, как у Леонардо. Но это всегда двойное наслаждение, двойное страдание, двойная неутолимая ностальгия неба по земле и земли по небу.

Посмотрите на профиль молодого Данте, написанный Джотто в Палаццо Веккьо во Флоренции (см. с. 55), на это тонкое и суровое лицо, парящее на пустой стене, как душа, парящая в пространстве, у которой безмятежность мыслителя искажается поворотом к потустороннему; остановитесь перед бронзовым бюстом Микеланджело в Барджелло, этого Вулкана, измученного нечеловеческой меланхолией после титанического труда; погрузитесь в завораживающую и гипнотическую волю, светящуюся в глазах волшебника Леонардо в Уффици; ощутите чувственную страсть и мистическое видение, смешавшиеся в глазах Рафаэля; узрите грусть серафима, которая смыкает веки Корреджо на фреске Пармского собора, – во всем этом видна двойная природа, сильная страсть, священное страдание. Они плывут в своей величественной мечте, но томимы вечным желанием.

Время и пространство, различие в темпераментах, соперничество и вражда разделяли их на протяжении жизни. Сейчас, когда общая слава объединила их в одном пантеоне, если бы мы могли спросить их, достигли ли они того счастья, о котором грезили, какой гений соединил их в их земном существовании и каково, по их мнению, наследие Возрождения, они бы, без сомнения, ответили: «Если наши современники нас обильно восхваляли, они мало нас поняли. Мы были в нашем веке паломниками из иных веков и предвестниками будущего. Никто не узнал нас. Звезда волхвов вела нас сквозь наши воплощения. Отныне мы нашли пристань. Вы стонете в местах, омраченных грустью „Никогда!” Мы явились из сфер, где звучит сияющее „Всегда!” Мы пришли, чтобы явить миру великий закон Возрождения… В огромной Вселенной все умирает, чтобы возродиться, от цветка до звезды, от демона до ангела, от людей до богов. Но человек может воссоздать себя сам, поднимаясь к источнику вещей. Вечность!.. Вот великий источник молодости. Благодаря магии искусства человек заранее обладает раем, по которому вздыхает. Хотите ли вы возродиться, избежав фатального цикла перерождений? Тогда выбирайтесь из трясины campo santo истории, где прах мертвых спит под холодными саркофагами и темными кипарисами, – и смотрите на цветение светил на небосводе. Какое кипение света в их неподвижности! Какая мощь метаморфоз в их постоянном мерцании! Если вы хотите возродиться и верить в бессмертие, смотрите на небеса… и пусть это зрелище привлекает и сковывает вас, как привлекает возлюбленный и сковывает железо!»