Прорыв под Сталинградом

Герлах Генрих

– Получше? – сухо усмехается главврач. В голосе его слышится упрек, хоть он и пытается сделать вид, что это пастор упрекает его. – Этого еще не хватало! Чтобы к нам еще больше людей потянулось? Мы и так не знаем, куда деваться. Забиты под завязку. В сутки по пятнадцать-двадцать летальных, тридцать-сорок транспортированных больных – и то если повезет… И сотня новых! И так день и ночь. Мы уж позабыли, что такое сон.

Он передает медбрату инструмент и отирает потный лоб тыльной стороной ладони.

– Долго так продолжаться не может. Этому нет ни конца ни края!

Лицо его осунулось и посерело. Ассистировавший врач набрасывает на плечи шубу и выходит; пастор следует за ним. Посреди оврага разбита большая палатка, где помещаются раненые. Обычно под нее

роют углубление, чтобы защитить от холода и летящих осколков, но это не тот случай. Ветер треплет брезент и задувает в щели снег. Солдаты теснятся на койках, как сельди в бочке – даже узкие проходы заставлены носилками. В центре изо всех сил пыхтит маленькая буржуйка, но тепла ее хватает лишь тем, кто лежит в непосредственной близости от очага. Две болтающиеся на стойках небольшие лампы чадят; в дальние углы их свет не проникает. Рядом с одной из них стоит грубо сколоченная из досок и украшенная полосками цветной бумаги конструкция, символизирующая елку; на ней горят три огарка. Стоит Петерсу войти, как раненые приподнимают головы, начинают переговариваться:

– Пастор, пастор!

– Видали? Все-таки не забыл про нас в Сочельник!

– Хорошо, что пришли, святой отец!

– Расскажите, какие новости? Правда ль, что наши танки уже в Калаче?

Перед одной из ламп пастор устанавливает яркую картинку на пергаментной бумаге с младенцем в яслях, ставит рядом на землю патефон. Что сказать? Ему ли не знать, как на самом деле обстоят дела.

– Положимся на Бога, – серьезно произносит он. – Да будет воля Его!

И садится под лампу. Читает рождественский стих. Помещение наполняет его чистый, как свежевыпавший снег, голос. Все замолкают; слышно только, как тихо бредит тяжелораненый и беспокойно гудят самолеты, оттеняя давно забытые слова, погружающие в воспоминания.

– И родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице… [40]

Тихие слезы струились по посиневшим от холода, покрытым коркой грязи щекам. Мужчины, погрязшие в безнадежных страданиях, на несколько минут забывают о холоде, голоде и боли. Вот начинается Токката и фуга ре минор Иоганна Себастьяна Баха. Палатку заполоняет органная музыка. Пастор специально выбрал самую громкую иглу, чтобы заглушить рев авиационных двигателей, становящийся все громче и громче. Самолет рассекает воздух, заставляя сердца замереть. В-в-в-ум-м-м! Земля сотрясается, стойки колышутся, взволнованно дрожит свет. И снова – ш-ш-ш… В-вум-м! Уже совсем рядом! И снова вой, и снова жуткое крещендо – ба-бах!! С шипением летят осколки, разрезая крышу палатки, ходящей ходуном, точно в ураган. Несколько мгновений безоружного, испуганного молчания… Выдох. Снова миновало. Гул турбин стихает, победно возносятся ввысь мощные звуки органа. Пастор Петерс обходит больных. Присаживается то там, то здесь, задает вопросы, внушает мужество, дарует утешение. Вот лежит унтер-офицер; вчера ему отняли обе ступни. Он начинает свою тихую исповедь. Он вышел из церкви много лет назад… Закоченелыми пальцами он хватается за руку пастора.

40

И родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице… – Лк. 2:7.

– Благодарю вас, – с трудом произносит он. – Благодарю вас… За этот час.

Повисает долгая пауза.

– После этой войны отношения с религией будут совсем другими… Бог мой, приходится такое пережить, чтобы прийти к Богу. Но именно здесь мы еще и поняли, что есть родина.

Пастор собирает вещи и направляется на обход бомбоубежищ. В них ждут своего часа тяжелораненые – те самые безнадежные случаи, с простреленной головой или животом. Завтра или послезавтра жизнь покинет их, они станут свободны от всякого страдания. В блиндажах неописуемо

холодно. То немногое, что можно пустить на растопку и сохранить жизнь тем, кто еще может выжить, не стоит тратить на тех, что несут на себе печать смерти. Они всё знают, и, глядя им в глаза, не находишь бессмысленных слов утешения. Пастор подходит к тем, кто в сознании – а их много, очень много, – выслушивает последние желания, принимает приветы, молится с ними, причащает их. Он ладонями греет чашу, в которой то и дело норовит застыть вино. На руках у него голова рекрута последнего призыва. Он еще мальчик, посланный в ад прямиком со школьной скамьи. Тело его раздуто, слово барабан; осколок гранаты разорвал ему брюшную стенку. Он улыбается пастору, и при виде этой благородной, всеведущей улыбки Петерс чувствует себя маленьким и беспомощным.

– Теперь мне не придется больше идти в атаку, господин пастор!

Он лучится: он – победитель. Потемневшие веки распахиваются, взгляд становится холодным и ясным, неземным; вид омертвелого лица возвращает пастора в его немощное тело:

– Ибо Твое есть Царство, и сила, и слава…

Спадает пелена, плоть застывает, и изуродованное тело тяжким грузом повисает на руках у священника…

Чуть поодаль разбита небольшая палатка. Внутри темно. Пастор спотыкается о тело, зажигает спичку… Трупы! Их свалили здесь, пока земля не размякнет и не будет готова принять то, что ее по праву. Он уже было развернулся и собрался уходить, как из дальнего угла раздается:

– Прошу, святой отец!..

Петерс резко оборачивается, зажигает еще одну спичку. В углу, прямо посреди мертвецов, сидит, съежившись, тощий паренек, стуча зубами, укрывшись одеялами и пальто и вытянув как следует перебинтованную ногу.

– Прошу, господин пастор… Дайте сигаретку!

Пастор зажигает огарок, подсаживается к одинокому стражу.

– Что же вы здесь делаете?

– Меня сюда… За нанесение себе увечий, – пару раз сглотнув, бормочет он и неожиданно вскрикивает: – Но это… Это все неправда! Я ничего такого не делал!

– Нельзя же так, – говорит Петерс. – Помните, сегодня Рождество… Подумайте о матери. Не лгите!.. Вы сами выстрелили себе в ногу!

Молоденький солдат в ужасе глядит на него. Рот его раскрыт, губы дрожат. Вдруг лицо его перекашивается, он закрывает ладонью глаза и принимается плакать в голос, всхлипывая, как дитя. Пастор заботливо гладит его по голове.

– Я больше не могу, не могу!.. – всхлипывает парнишка. – Ужас какой… Я ведь не хочу умирать… Хочу прочь отсюда! Мама… Мамочка!

Голос его вновь срывается на взвизги и всхлипы. Неожиданно он поднимает голову, оказавшись нос к носу с Петерсом, пальцы его вцепляются мужчине в плечо.

– Меня расстреляют, правда ведь? Расстреляют!

У пастора сжимается сердце. Что ответить? Расстреляют, все так…

– Все в руках Господних, мальчик мой, – произносит он. – Что Он ни делает, все благо. Никому из нас не ведомо, переживет ли он эти дни… Но всем нам указан единый путь из этой юдоли скорби, и ведет он на небеса!

И с этим мальчишкой, которого тяготят физические и душевные раны, он преклоняет колена. Тот не сводит глаз с его уст, бормочет за ним слова молитвы. Знает ли он, что ему сулит?..

Пастор вновь бредет во тьме. От КП батальона до передовой семьсот метров. Днем по равнине не пройти – она у врага как на ладони, но ночью путь преодолим. Только где-то, запинаясь, покашливает одинокий пулемет. Вот наконец он под защитой окопа. Спустившись в первый блиндаж, пастор пытается отогреться. В сырой глиняной стене выбито углубление; в нем горит несколько поленьев. Едкий дым невыносим. Чтобы хоть как-то дышать, люди вынуждены сидеть на корточках. На стену прилеплена вырезанная из зеленого палаточного брезента елка. Пастор достает патефон. Хор мальчиков дрезденской церкви Кройцкирхе исполняет немецкие рождественские песни. Присев у огня, Петерс раскрывает книгу. В клубах дыма глаза его слезятся, на страницы то и дело, потрескивая, сыплются искры. Он читает вслух “Святую ночь” Сельмы Лагерлеф. Сверкают глаза на перепачканных лицах мужчин.