Прорыв под Сталинградом
Шрифт:
– Вот они, границы наших владений! – обратился к лейтенанту Визе начальник разведки. – Русские встречают Новый год. У них есть причины для радости.
– Вы не помните, кто были те два римских консула, что проиграли битву при Каннах? – спросил лейтенант. Это было настолько неожиданно, что Бройер, опешив, лишь помотал головой.
– Разве одного из них не звали Луций Эмилий Павел? Lucius Aemilius Paulus… – сам себе ответил Визе и вдруг резко сменил тему:
– Как вам кажется, нам действительно удалось спасти Восточный фронт?
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что в сведениях, которые вы ежедневно получаете из штаба корпуса, вот уже пару недель регулярно сообщается о массовом отводе советских
У обер-лейтенанта перехватило дыхание.
– Бог мой, да вы невыносимы! – с трудом выговорил он. – Что сказал полковник? Нам необходимо верить! И он прав: если мы не будем верить в спасение, как нам вообще сносить такое существование?
Лакошу не давало покоя то, что он услышал от Зелигера. Советскую сторону скрывала плотная завеса тайны, на которой национал-социалистическая пропаганда малевала все более и более жутких химер. Приподнять ее Карлу удалось всего лишь раз – в тот день, когда допрашивали русского летчика. С тех пор Лакош только и мечтал о том, чтобы пелена эта спала. Он жаждал ясности, правды! В том, что все, что Харрас и Зелигер рассказывали о своем пребывании в стане врага, было выдумкой, он более не сомневался.
Как-то раз вечером он снова наведался к ефрейтору. Тот выглядел мрачным и замкнутым – по-видимому, воспоминания об их прошлой встрече и ее последствиях были не из приятных. Только когда коротышка в открытую пригрозил, что обо всем доложит начальству, он наконец разговорился, да и то лишь после того, как взял с рыжего обещание молчать. В итоге Лакошу удалось выудить из него следующее: Зелигера и Харраса, оглушенного угодившим ему в голову комом земли, внезапно настигли русские. “Все, конец! Сейчас они нас расстреляют!” – мелькнуло в голове у них, однако, если не считать пары ударов прикладом для придания ускорения, никто их не тронул. Их отвели в штаб вышестоящего подразделения, располагавшийся в деревне несколько поодаль, и подробно допросили о положении дел в котле. Обращались с ними при этом на удивление дружелюбно и даже сытно накормили. Тут Зелигер углубился в подробности:
– Говорю тебе – самый настоящий белый хлеб, без глупостей, а к нему и сало, и масло, и колбаса! Сигареты и шоколад, которые они понатаскали из “юнкерса”… Ну, Хехё мгновенно оживился, ранения его как не бывало.
Это все Лакоша не интересовало. Он торопил ефрейтора с рассказом. На следующий день их оставили наедине с двумя людьми, которые, к огромному изумлению пленников, оказались немцами – эмигрировавшими с родины писателями. Разговор у них состоялся весьма серьезный.
Те двое обрисовали им всю безвыходность положения окруженной армии и разрушительные последствия готовящегося масштабного наступления. Не стоило даже сомневаться, что, если вермахт не перестанет сопротивляться, оно приведет к гибели всех трехсот тысяч. Затем один из них завел речь о том, что вина за развязывание войны лежит на Гитлере, и Харрас не упустил возможности вставить, что он с самого начала был против политики фюрера. Однако от предложения обратиться к товарищам по окопному радио отказался – те, мол, ему не поверят. Вместо этого он предложил отпустить его и Зелигера обратно к своим, чтобы они могли распространить там пропагандистскую информацию о расстановке сил. Им ничего не ответили, однако спустя несколько дней сунули в руки огромные пачки бумаг и отвезли обратно на передовую, где под покровом ночи протащили на сторону немцев. Фельдфебель на обратном пути не находил себе места от волнения. Зелигеру он сказал, что их звездный час настал. Если сейчас как следует раздуть шумиху, они
– Так что же, они вас не расстреляли?
– Да ты сам, что ли, не видишь? У них такого и в мыслях нет!
– И те, что с вами говорили, были немцами, но при этом коммунистами?
– Именно! Один такой здоровый, с седым вихром, а второй, наоборот, коротышка, весь дерганый такой – мне показалось, из Гамбурга… Как звать? Погоди… Не, запамятовал. Но опыт в написании листовок у них был. Хехё их имена знает… Да и кроме того, там, знаешь ли, и офицеры были! Немецкие офицеры – и сражаются против рейха… И пленные все от фюрера отреклись!
Лакош не верил своим ушам.
– Знаешь что, – заявил он, – то, что вы сделали, – это большая подлость! Черт возьми, командование просто обязано знать! Если б Паулюс знал, он бы… Он бы, может, и вел себя по-другому!
Зелигер струхнул.
– С ума спятил! – воскликнул он. – Ты что ж, думаешь, они там в верхах ни о чем не догадываются? Парень, да они побольше нашего знают! Так что ты рот прикрой, если не хочешь, чтоб тебя вздернули… Вот знал же я – нельзя тебе говорить! Что с фельдфебелем будет, мне все равно, собака он этакая… Но если всплывет, меня ж вместе с ним к стенке поставят!
Лакош поднялся. Отмахнулся от панически цеплявшегося за него ефрейтора, вскользь пообещав держать язык за зубами. Мыслями он был уже далеко. За прошедшие дни ему столько довелось пережить, что он наконец принял решение.
На следующее утро его простыл и след. Исчезновение его было для обитателей блиндажа начальника разведки загадкой. Поначалу опасались, что с пареньком что-то стряслось, однако обнаружив, что пропало его оружие и личные вещи, поняли, что он, вне всякого сомнения, сделал это умышленно. Бройер, которому задним умом многое в поведении его шофера казалось подозрительным, упрекал себя за то, что не уделял юнцу достаточно внимания. Что, если он наложил на себя руки? Скрепя сердце обер-лейтенант решил сообщить о происшествии подполковнику Унольду. Тот вышел из себя.
– Совершенно очевидно, что он дал деру! Дезертировал!.. – вопил он. – Чтобы в нашей дивизии такое случилось… Да еще и среди личного состава штаба! Вот уж свинью вы мне подложили! Никогда он мне не нравился. Но вы, разумеется, ничего не замечали! Все радеете за род человеческий! Простофиля!.. И не осмеливайтесь даже думать о том, чтобы доложить в штаб армии! Не хватало еще, чтоб это испортило нам с таким трудом заслуженную репутацию!
В отделе разведки и контрразведки всех глубоко взволновало исчезновение товарища. Порой казалось, что Гайбель втайне ото всех плачет. Что бы ни было причиной – границы, которые, несмотря на общую судьбу, задавали погоны, или внутреннее недоверие друг к другу, или страх перед теми глубинами, что могут разверзнуться, стоит им обмолвиться лишь словом о случившемся, – каждый замкнулся в себе. Все молчали.
Глава 5
Костяная дорога
Батальонный адъютант лейтенант доктор Бонте, невысокий черноволосый офицер – неприметный, но неистребимый типаж, особенно ценный в пехоте, – быстрым шагом направлялся к блиндажу командира. Он был явно не в духе. Его люди, набившись в неотапливаемую конюшню, как сельди в бочке, промерзали до костей, а вокруг по теплым норам сидели всякие писари да казначеи. Но так уж повелось, коли твою часть переподчинили другому подразделению. На Бога надейся, да сам не плошай. Надо бы капитану устроить в штабе дивизии хорошенький скандал… В любом случае, дальше так продолжаться не могло. Солдаты и так не отличались сильным боевым духом, а вследствие подобного обращения они чувствовали себя уничтоженными, еще не вступив в бой.