Прорыв под Сталинградом
Шрифт:
– Это ужасно, знаю… – шепчет он. – Но не могу помочь абсолютно ничем!..
После долгих переговоров командование армией по просьбе штаба корпуса отменяет данный полковнику фон Герману приказ. У генерала толком нет времени попрощаться – он и его начштаба давно уже вернулись к карте.
В непроглядной мгле полковник, Бройер и Гедиг, подскакивая на кочках, едут на прежнюю позицию. В щели дует ледяной ветер, проникает даже сквозь одеяла и шинели, сковывает члены. Офицеры молчат. Капитан Гедиг чувствует, как стучат его зубы. Он ожидал, что ситуация будет плачевной, но не был готов к такому… Куда подевались
Они бредут сквозь ночь в тонких шинелях и фуражках. Некоторым удалось раздобыть клочок тряпки, чтобы замотать уши. На спинах болтаются кое-как прицепленные винтовки, в карманах звенят по десять выданных патронов. Голодные и дрожащие, они с трудом передвигают ноги, по колено увязая в снегу. То и дело кто-нибудь, охнув, валится в сугроб и поднимается лишь для того, чтобы, сделав еще несколько нетвердых шагов, снова упасть и больше не подняться.
Рука командира указывает куда-то вперед. Там маячит высота, на которой они должны занять позиции. Отощавшие от болезни и недоедания рядовые смотрят в указанном направлении, силясь что-то разглядеть вдали. Темноту освещают лишь залпы советских орудий. Ни блиндажей, ни окопов! Лишь бескрайняя белая степь, над которой несется поземка. Пути назад не будет. Если кого и минует вражеская пуля, так унесет кусачий мороз январской ночи.
Отряд рассеивается, солдаты рассредоточиваются на местности. Один за другим они беззвучно падают в снег, их медленно укрывает белоснежный саван. Над головами свистят трассеры русских пулеметов. Ни крика, ни стона, ни горького упрека – лишь чудовищно тяжелое молчание людей, которых ничто более не держит на свете. Но это душераздирающее повисшее над полем молчание само по себе звучит неотвязным, мучительным, безответным вопросом: “Ради чего эти жертвы? Ради чего? Ради чего?..”
В слившихся в одну картину переживаниях последних дней капитану Гедигу открывается правда. Верховное командование… Группа армий Манштейна… Нет, эти двести отданных жизней не спасут окруженную армию. Ее уже никому не спасти. Триста тысяч человек станут еще одной бессмысленной, ничего не меняющей жертвой… Все кончено.
– Это преступление!
Офицеры на заднем сиденье вздрагивают. Что это было? Чей это был голос?.. Или в ушах у них уже столь явственно звучали неотступно терзающие их мысли? Ведь не мог же такое сказать полковник… Это было бы неслыханно! Но тут фон Герман продолжает:
– И самое страшное – что нет спасения… Ибо горе тому, кто попытается спасти свою шкуру после того, как сотворил такое с солдатами.
“Нет спасения?.. Ужели выхода и правда нет? – в отчаянии думает Бройер. – Должны ли мы и дальше делать, что должно?”
И ни с того ни с сего перед глазами его возникает образ ефрейтора Лакоша…
Едва полковник зашел в блиндаж, Унольд протянул ему листок.
– Только что звонили из штаба армии, – доложил он. – Господина полковника незамедлительно переводят в другую часть согласно его пожеланиям.
Мельком глянув на сообщение, фон Герман задумчиво покачал головой.
– Однако! Мне перепоручают дивизию Кальмуса. А что с самим Кальмусом?
– Нервный срыв… Поговаривают.
–
Подполковник сверился с картой.
– На отрезке от тракторного завода до поселка Рынок, – коротко ответил он.
– А обязанности по комплектованию батальонов укрепления?
– Переходят к командиру минометного полка.
– Вот как, – повторил фон Герман, обратив пытливый взор на своего начштаба, но лицо Унольда не выдавало, о чем он думал. – Выходит, вы и весь штаб дивизии остаетесь, так сказать, не у дел?
Унольд молчал. В уголках губ проступили крохотные морщинки.
– Что ж, дорогой подполковник, – продолжил командир. Голос его звучал так, словно он хотел вычеркнуть этого человека из своей жизни раз и навсегда. – В таком случае я желаю вам всего наилучшего и успехов в вашем дальнейшем продвижении по службе!
Войдя к себе, Бройер столкнулся со взволнованными штабными.
– Господин обер-лейтенант! Правда ли, что нас нынче же вечером переводят?
– Говорят, прорыв все-таки намерены осуществить!
– Передовые отряды танковых частей и впрямь уже достигли Калача?
– Господа, да это же чушь собачья, – раздраженно оборвал их Бройер. – Мы остаемся здесь, и все остается по-старому… По крайней мере, в обозримом будущем.
Мужчины вновь расселись по местам. На лицах их читалось разочарование. Унтер-офицер Херберт протянул обер-лейтенанту несколько законспектированных телефонограмм.
– Сведения от командования корпусом! – поспешил доложить он. – Я свел информацию воедино.
Бройер просмотрел листки. Там было все то же, что передавали вот уже несколько дней: что по всему периметру котла подтягиваются новые вражеские формирования. В том, что враг прорвал линию обороны в районе хутора Цыбенко, он только что имел шанс убедиться лично… Вдруг взгляд его зацепился за одну цифру.
– Это что еще за чушь? В этом месте сконцентрировано сто двадцать ракетных установок? Вы, верно, лишний ноль приписали: двенадцать установок…
И он потянулся за карандашом, чтобы поправить.
– Нет-нет, все так, герр обер-лейтенант, – заверил его Херберт. – Я сам удивился и потому переспросил. В другом месте восемьдесят…
Бройер побледнел и непроизвольно начал вычислять: 120 “катюш”, каждая на грузовике, 4–5 человек на “катюшу”, если брать 80-миллиметровый калибр… Получается 3840 снарядов за один залп. А если это тяжелые установки калибром 130 мм – то примерно 2000. Грубо говоря, две тысячи 150-миллиметровых мин на одну позицию, и это в голой степи, где солдатам негде даже залечь и укрыться… После такого удара останется только выжженная земля. Для сравнения: один немецкий батальон тяжелых 150-миллиметровых полевых гаубиц с приставленными к ним 600 артиллеристами и таким же количеством лошадей, мог выпустить лишь 48 снарядов за один залп…
“Можете твердо на меня положиться”?!
– Все это блеф! – невозмутимо отмел зондерфюрер Фрёлих. – Подогнали несколько грузовиков с бревнами, чтобы пустить нам пыль в глаза. Такие финты еще в четырнадцатом году в Восточной Пруссии проворачивали. Ни один разумный человек в это уже не поверит!
– Полагаю, герр Фрёлих, если в вас пулю засадят, вы тоже будете говорить: “Это все обман, просто шарик бумаги!”? – осадил Бройер.
Отдуваясь, в блиндаж вполз солдат. Это был унтер-офицер из наряда по столовой.