Прорыв под Сталинградом
Шрифт:
– Хорошо бы уладить дело как можно скорее, не привлекая лишнего внимания, – сказал он. – У всех теперь другие заботы. Приговор нужно привести в исполнение завтра на рассвете. Расстрельную команду наберете из полевой жандармерии. За проведение казни отвечаете лично!
Капитан, пока длился процесс, не обронил ни слова. А теперь заговорил:
– Значит, мне пустить в распыл паренька? – его восточно-прусский диалект доносился из глубин бороды, как из дремучего леса. – Нет уж, господин подполковник, увольте. Не могу я. Не могу.
На мгновение Унольд лишился дара речи. На
– Бросьте вздор болтать, Эндрихкайт! – отмахнулся он с наигранной доброжелательностью. – Понимаете ли, больше поручить дело некому. А у вас опыт! То есть я хочу сказать, вам же не впервой!
– Нет, никак невозможно, – отпирался капитан. – Не могу я.
Теперь уже у Унольда сдали нервы.
– Черт бы вас побрал! – завопил он. – Вы вообще в своем уме? Это служебный приказ, и точка, больше никаких разговоров! Завтра в девять утра потрудитесь доложить об исполнении приговора. О прочем еще поговорим!
Капитан Эндрихкайт бродил по степи. Он чувствовал потребность проветриться, внести ясность в собственные мысли. Под ногами похрустывали образцовые узоры зарубцевавшегося снежного наста. Набирающее силу наступление русских также нарушало безмолвие зимней пустыни. Воздух дрожал от завываний и грохота авиации. Ловкие истребители выделывали на небе захватывающие виражи. Штурмовики на малой высоте прочесывали долину Россошки, пуская из-под крыльев в невидимого противника ракеты, злобно шелестевшие огненным шлейфом. Где-то наверху поблескивали в свете уже зашедшего солнца маленькие тельца бомбардировочной эскадрильи. На земле их маршрут выдавали черные грибовидные столбы дыма.
Капитан ничего этого не замечал. Он целиком погрузился в себя. Итак, он должен расстрелять Лакоша, мальчишку, который когда-то выручил его из беды, вызволил из такого же отчаянного положения? Все считали его человеком с каменным сердцем. Что ж, казнить людей, не слишком-то задаваясь вопросом почему, ему уже доводилось. Но сейчас уже чересчур! Сукин сын, гад проклятый, из-за давней глупости так ему подсолить! Ладно бы еще подлец или заправский преступник…
Решение явилось вмиг, Эндрихкайт повернулся и тяжело зашагал в сторону блиндажа. Стоявший на посту вахмистр открыл дверь и зажег свечу. Лакош сидел на корточках в нетопленном помещении, забившись в угол. Увидев капитана, парень встал. Эндрихкайт почувствовал, как поднимается в нем сострадание, это его сильно злило.
– Что за черт вас дернул, каналья вы этакая?! – обрушился он на пленника. – Так запросто взять и смыться?.. Бросить товарищей в беде… А теперь, пожалуйте, расстреливайте, если угодно! Вы что себе вообразили?
Под натиском медвежьей фигуры Лакош вдруг почувствовал свою ничтожность. Бесконечно давно он уже испытывал нечто похожее, когда нашкодил и готовился получить от отца заслуженную порцию розог.
– Мне очень жаль, господин капитан, – заикаясь,
И тут Лакош излил душу. Он рассказал обо всем, что терзало его последние недели, пока он не решился на этот отчаянный шаг, – его прорвало, как долго сдерживаемый поток. Он говорил о годах своей юности, об отце, с которым расправились в концлагере, о вере в фюрера и в “немецкий социализм”, о войне и о пережитом в России, и о том, как случайно подслушанный разговор в одночасье положил всему конец. Он поведал о Зелигере и Харрасе и о немецких коммунистах, которые работали по другую сторону, чтобы спасти людей из 6-й армии…
Эндрихкайт сел рядом на скамью и набил трубку. Гнев улегся. Он молча слушал исповедь парнишки, который то заикался, то говорил взахлеб. Пускал в воздух тучные клубы дыма. Вот оно как, оказывается! Унольд должен все узнать! – подумал он, но тут же отбросил эту мысль. Пустая затея! Прусского вояку не волнует, что движет людьми.
– Дело вовсе не в трусости, господин капитан, – сказал Лакош. – Я и о товарищах помнил… раз там тоже есть немцы, может, русские и не звери вовсе, может, не всех режут… а что если с ними договорятся и армия будет спасена, – ведь если придет оттуда человек и сообщит, как там по правде обстоит у русских…
Тщетно ждал Лакош ответа. Эндрихкайт молча смотрел перед собой. Чувствовал, как снова закипает в груди слепой гнев. Ну его к лешему, раньше все было проще! Если дезертировал, значит, ты негодяй, предатель отечества, и точка. С такими расправа быстрая. А нынче ничего не идет как по писаному. Верность, правда, честь, долг, послушание – все вдруг замерцало в странном, сомнительном свете. Даже в любви к родине неожиданно появилась другая сторона. Почему мир незыблемых понятий вдруг пошатнулся? Неужели и тут повинны нацисты? Или Сталинград?.. Эндрихкайт любил, когда все просто и ясно. Но такие материи были его уму недоступны. И потому в нем закипало возмущение.
Капитан молчал, в наступившем угрожающем безмолвии затих и Лакош. Потом протянул Эндрихкайту засаленный конверт.
– Позвольте попросить господина капитана еще об одном, – робко начал он, – здесь на конверте адрес матери… Может, господин капитан напишет ей, что я… что я пошел по правильному пути…
Эндрихкайт медленно повернулся к пареньку и посмотрел не него сверху вниз. Широкая его грудь поднималась и опускалась в такт тяжелому дыханию. Вдруг он вскочил и, содрогнувшись всем телом, завопил:
– Вон отсюда! Исчезни, парень! Да поживее, а то как наподдам, чертов щенок!.. И чтоб я тебя, окаянного, больше здесь не видел!
Лакош ошалело глядел на капитана. Неужто тронулся? Но потом стал потихоньку соображать. На его лице выразилось удивление: явно не верил своим ушам. Подбирая слова, он приблизился к Эндрихкайту. Но тот рванул дверь с таким страшным видом, что Лакош снова оробел, попятился к выходу, взлетел по ступенькам наверх мимо ничего не понимающего вахмистра и нырнул в темноту.