Прорыв под Сталинградом
Шрифт:
В конце концов вода, кипевшая в котле, переливается через край. В отчаявшемся мозгу – не только у Харраса – рождается мысль, и она указывает направление и цель: на Сталинград! Гумрак, Питомник – все обман. Но Сталинград не обман, это исключено. Там толстые стены, глубокие подвалы, тепло, тепло! Вот она – цель, и если ее достичь, то больше никуда бежать не придется, продираясь сквозь снег и ночь, можно схорониться и ждать – чуда или конца. На Сталинград!
Плотный людской поток течет на восток. Под небом черным, как бархат, и окропляемом вспышками ночь светла. По бескрайним просторам гуляет смертельная стужа. Кажется, даже воздух превращается в лед – дрожит и мерцает в искристом танце мельчайших ледяных кристаллов.
Стрельба стихла. Горячечный поток
Харрас неуклюже ступает между машин. Только в этой лазейке есть шанс продвинуться вперед; по краям дороги снега по колено. Последние остатки тепла, которым он запасся в блиндаже, выветрились из одежды бесследно. Ледяной обруч все туже и туже стягивается вокруг тела. Мороз ползет по рукам, проникает через сапоги и поднимается вверх, покусывает ноги и гложет изнутри. Кажется, что глаза помещены в ледяные скорлупки, а ноздри затянуты трескучими нитями, каждый вдох отдается острой болью, словно нашпигован иголками. На подшлемнике медленно растут белые моржовые усы. Мозг парализован. Харрас едва осознает, что бок о бок с ним идут люди – целая орда пропащих, у которых не осталось ни сил, ни воли, чтобы отвоевать себе место в кузове грузовика. Укутанные в одеяла куклы, руки спрятаны глубоко в карманах, на головах тюрбаны из платков и шарфов, они бредут дальше, опираясь на палки, в муках волочат свои изрешеченные пулями обмороженные тела, ступают неуклюже, шаг за шагом, широко расставляя ноги в непомерных обмотках или в галошах из соломы – завещают снежной хляби гигантские следы. Оружия почти ни у кого нет, ночью мороз такой, что плоть примерзает к железу даже через перчатки. Кое-кто тянет за собой маленькие санки с пожитками или инструментом, не обращая внимания на падающие вещи. Холод и голод все умерщвляют – мысли и чувства, любое проявление дисциплины, сознание долга, товарищества, последние капли взаимопомощи и сострадания. Глубоко внутри чудом теплится единственная живая искорка, подталкивающая людей вперед. Ее хватает ровно на то, чтобы тупо следовать инстинкту самосохранения, заботиться о пропитании и тепле. Не осознавая ничего вокруг и даже себя, люди, как тени, держатся из последних сил, балансируя между жизнью и смертью. Увы, ноги подводят, и то один, то другой переступает через незримую грань и беззвучно падает. В последней попытке подняться тело выгибается, откидывается назад, рука словно в замедленной съемке хочет поддержать тяжелую голову, соскальзывает. Человек больше не двигается. На него напирают другие, спотыкаются и бредут дальше.
Даже техника умирает этой ночью, умирает от голода, когда остается с пустым бензобаком, от снега, в котором накрепко застревает. Посреди дороги застыли три легкие полевые гаубицы на пятитонных тягачах. Какие-то люди выламывают пломбы, собирают жалкие пожитки. Рядом стоит лейтенант. Пушки следовало взорвать еще в Дубининском. Но до этого дело не дошло, ночью тайком он подкрался к штабным машинам, нагруженным под завязку, вскрыл бензобаки и позаимствовал все горючее. Вон аж куда на нем дотянул. Но теперь они приехали… Лейтенант стоит, одубело уставившись перед собой, рука покоится на стволе пушки. Мимо едут, покачиваясь, седаны, грузовики, наполненные доверху ящиками, матрацами, кроватями. Из штаба корпуса. У одного на буксире легковушка с демонтированным двигателем… Возле трехтонного опеля топчется водитель, в руках две буханки солдатского хлеба.
– Хлеб на топливо! – вкрадчиво шепчет он проходящим.
– Кто тут меняет хлеб? – раздается чей-то
Ушлый “фольксваген” идет на обгон и застревает. Обмотанные цепями колеса яростно прокручиваются, разбрасывая во все стороны комья грязного снега. Рядом мечется офицер. Тулуп расстегнут, меховая шапка сползла набок. Это полковник Штайгман.
– Стоять! – кричит он. – Сюда живо! А ну-ка взяли и вперед!
Голос его срывается. Никто не слушает. Он бросается в тянучую людскую гущу, хватает за руки, заглядывает в безжизненные лица. Потом весь как-то съеживается, лицо пустеет, взгляд угасает, глаза наливаются слезами. И исполина начинает колотить дрожь бессилия.
Харрас плывет по течению. Механически переставляет он негнущиеся ноги, раз-два, раз-два. Путь кажется бесконечным, бесконечным кажется время. В реальность этой страшной ночи верится с трудом, мысли путаются. Вот он несется по просторам вселенной на неведомом и давно потухшем небесном теле. Неужели ледяная пустыня вокруг, так пугающая безмолвием, это земля? Неужели эти нелепые апатичные лемуры – люди? Соблазнительные картины, наполненные светом, теплом и жизнью, постепенно овладевают погруженным в летаргию сознанием. Цветущие луга, сияние солнца, душистый аромат сирени, сладкозвучная музыка…
Колонна снова останавливается. Из переполненных грузовиков сползают обмороженные люди, начинают судорожно трясти руками и неуклюже топтаться, борясь за тепло. Другие, кого еще не покинули силы и надежда, лезут вперед – занять освободившееся место, но сидящие в кузове остервенело их отталкивают. Харрас идет вдоль грузовика на ощупь. Он понимает, что в любую секунду силы могут ему изменить, и смиряется – будь что будет… Но тут он упирается во что-то твердое. Поверх заиндевелого шарфа на него глядит пара глаз. И в глубине их вспыхивают радостные искорки – признал!
– Господин лейтенант! Вы? Живой?
Человек срывает с лица шарф. Вот тебе и на – его денщик.
– Эй, Франц, Карл! Подсобите!.. Наш лейтенант!
К Харрасу выпрастываются руки и подтягивают наверх. Он опускается между ящиков, бочек и людей, обмотанных тряпьем и припудренных снегом. Солдаты из его роты тоже здесь. Грузовик, как выясняется, из батальонного обоза. Кто-то достает из недр кузова овчину, на лейтенанта накидывают одеяла. Едут дальше, подпрыгивая на ухабах.
Где-то позади трясется в общем потоке и кюбельваген Штайгмана. Полковник без полка все равно что голова без тела. И если тело рвут на кусочки, каково тогда голове – выживет ли? Раздается хлопок. “Проклятье, – думает водитель, – покрышка лопнула!” Но автомобиль с грехом пополам продолжает тащиться дальше. Значит, не покрышка, а прострел в глушитель.
Харрас не в состоянии отвечать на самые простые вопросы своих людей. Переполнявшие его эмоции душат на корню каждое слово. Глаза обращаются к ночному черному небу, и сверкающие звезды снова кажутся близкими – рукой подать – и родными. Люди! – единственное, что он может подумать. – Люди. Он натягивает мех на голову, зарывает окоченевшее от холода лицо в шерстяную шкуру. Маленький комок, он чувствует себя в безопасности, как когда-то очень давно на руках у матери. Он слышит ее бархатный голос. “Мальчик, мальчик мой!” – всегда повторяла она. Она так им гордилась, так непоколебимо в него верила. По лицу потекли слезы. “Что они с нами сделали? – думает лейтенант. – Святые небеса, что с нами сделали!”