Прорыв под Сталинградом
Шрифт:
Бройер с Гёрцем затащили лейтенанта на передок зенитки, прицепленной к грузовику, а потом забрались и сами. Никто их не прогонял. Грузовик катил по направлению к городу. Табличка с надписью “местная комендатура” указывала налево. Так и есть – тут еще царил порядок! Уже издалека завиделось массивное пятиэтажное здание, торчавшее среди руин, – уму непостижимо, почему оно до сих пор еще в целости.
Их обогнали два пехотинца, будто куда торопились. Глаза их блестели.
– Вы слышали, господин обер-лейтенант? Наши головные танки уже в Карповке!
– Да-да, мы уже в курсе! – отмахнулся Бройер. Что толку спорить с безумцами. Но фельдфебелю такие вести пришлись не по нраву.
– А ну-ка притормозите! – закричал он и движением руки подозвал обоих. – Вы в своем
– Но почему, почему?! – воскликнул солдат, глубоко оскорбленный столь грубым и откровенным неверием. – Мы только что из комендатуры, там и узнали, – правда, Шорш? Сам капитан сказал! Они только что получили сводку!
Вокруг мгновенно собралась толпа зевак, лица наивные, простодушные. Другой пехотинец усердно закивал в подтверждение и стал взволнованно размахивать руками.
– Две танковые дивизии СС совершили прорыв. Осталось несколько часов продержаться! Нам поручено рассказать это по всему городу!
Бройер почувствовал, как в течение нескольких секунд учащенно билось сердце. А почему бы и нет? Вот уже много дней с фронта не было никаких вестей… Но тут же сам над собой посмеялся. Какое ему до всего этого дело?
Перед зданием комендатуры толпились сотни. Слух витал и здесь. Люди группами расходились во все стороны. На воротах висели инструкции для отпускников и ищущих квартиру, выведенные аккуратным словно в прописях почерком. О да, тут правил порядок! Втроем они проложили себе дорогу на переполненный внутренний двор. Вход в здание преграждали деревянные щиты. Возле них держала вахту полевая жандармерия: стальные шлемы, сверкающие полицейские значки, при оружии. Бройер протолкался к одному из полицейских и спросил, где размещаются раненые.
– Пока нигде, часа через два! – ответил тот деловито-равнодушным тоном. – Как раз сейчас идет… реорганизация.
– Все ясно, реорганизация, значит! – Бройер перевел глаза на окна здания. – В Карповку уже прибыли первые танки! Вы что-нибудь об этом слышали?
Человек искоса посмотрел на обер-лейтенанта.
– Ходят слухи! – буркнул он.
– Но распускают их отсюда!
– Отсюда?.. Не могу знать! Нам ничего не известно!
Бройер отвернулся. Вот оно, значит, как! Для одних “реорганизация”, для других “танки в Карповке” – смотря по обстоятельствам. Всего-то пара фраз, и можно отвязаться от кого угодно. О, тебе нет равных, беспримерная немецкая слаженность!
Местная комендатура Сталинград-Центр. Многоэтажное каменное здание, заметное издалека, современный дом с центральным отоплением и канализацией, которому вероятно предназначалось стать гордой резиденцией могущественного аппарата власти. Но, увы, до этого не дошло.
Местная комендатура разместилась в защищенных от обстрелов подвалах и состояла, к слову сказать, из жалкой кучки полевых жандармов, коменданта – генерала, ни к чему больше не пригодного, и нескольких офицеров. Верхние этажи, гораздо менее безопасные, еще задолго до основного оттока войск в город заполонили раненые, больные и отбившиеся от частей, которые надеялись обрести здесь долгожданное прибежище.
Ночь. Тесно прижавшись друг к другу, Херберт и Гайбель сидят на каменном полу в погруженном во тьму коридоре. Грузовик связной роты высадил их перед комендатурой. Получив от часового от ворот поворот, они пошли на хитрость: пробрались к черному ходу и нырнули через плохо заколоченную дверь. Холод гонит сон. Гайбель стонет от сверлящей в раненой ноге боли.
Едва брезжит рассвет, Херберт отправляется на разведку. Грязные лестницы и коридоры полны отбросов и нечистот – одно скованное льдом отхожее место, сталактитовая пещера из окаменевшей мочи и фекалий. Из темных кишащих людьми помещений в нос бьет жуткая вонь, как из клетки хищников… Что знает Херберт о Сталинграде? Оказывается, ничего. Тупое кружение в голове грозит отправить его в нокаут. Колени подгибаются, он прислоняется к дверному косяку.
– Господи, – твердит он. – Боже мой…
– Эй, парень, что с тобой?
Херберт поднимает глаза. Справа от него в полутемной комнате сидит на корточках, прислонившись к стене,
– Что подхватил? Никак подагру? А может, понос?
– Я? – бормочет Херберт и смотрит застывшим взглядом в пространство. – Со мной все в порядке, но вот…
– В порядке, говоришь? – спрашивает другой – В полном?! То есть совершенно здоров?
Маленькие глазки еще больше округляются от удивления. В точности так глядели однажды индейцы на первого европейца.
– Значит, здесь и останешься! – внезапно выкрикивает он и хлопает в ладоши, как восторженный ребенок. Но уже в следующую секунду голос становится плаксивым. – Никому мы тут не нужны! Со вчерашнего дня ни капли воды во рту… Был тут один, тоже почти здоровый. Только левую руку и уши обморозил. Так он все время снег носил. Но вчера ушел и с концами, больше не вернулся…
Херберт поднимает Гайбеля на два этажа и сажает сначала возле двери. Холодная ночь на каменном полу сделала свое дело. Приятеля отчаянно лихорадит, зубы так и клацают.
– Послушай, Херберт, – стонет он, – по-моему, все же задело кость!
Херберт осматривает рану. Брюки, покрытые коркой запекшейся крови, накрепко прилипли к коже. О том, чтобы их снять, нет даже речи. Коротышка смотрит с любопытством. Похоже, успокоился – по крайней мере у одного из свежеприбывших “что-то есть”.
– Можно впустить немного света, – предлагает он. – Выломать из окна две правые рейки – и все дела, а после костер разведем… Тут это не впервой. Вот только вонь от покойников поднимется жуткая. Хорошо бы сперва избавиться… Я бы и подсобил. Да несподручно мне, до самого-то низа.
Херберт впускает свет. Свежий студеный воздух врывается через проем в зловонное помещение. Наконец-то можно осмотреться внимательнее. В комнате с двумя окнами около пятнадцати человек. Для такого внушительного отряда здесь очень тихо, зловеще тихо… Вот только один, который особняком… Лежит на спине, лицо цвета слоновой кости, с синими тенями, обращено к потолку. Белеют большие глаза с черными кругами. Только мокрый от слюны рот в беспрестанном движении. Раненый бредит, как будто ведет оживленную беседу, время от времени смеется или напевает вырванные из песен куплеты. Еще есть безрукий лейтенант. Сидит, прислонившись к стене. Правой рукой держит обрубок, обмотанный окровавленными тряпками, словно боится, что жалкая культя тоже отомрет. Тело равномерно качается туда-сюда, туда-сюда – как маятник. Каждый раз, когда он наклоняется вперед, на его лицо падает тяжелая прядь волос, а через нос и рот вылетает тихий, сопровождаемый одышкой стон. Это единственные звуки в комнате, не считая болтовни бойкого коротышки. Во всяком случае человек у окна, стройотрядовец, делает свое дело беззвучно. На вид ему больше пятидесяти, щетина на морщинистом лице уже белесая. Отмороженные черно-синие голые ноги выпростаны далеко вперед. Колени прикрыты шинелью, которую он, погруженный в свои мысли, прилежно разрезает маленькими ножницами на полоски шириной с ладонь. Время от времени человек поднимает полоску к свету и с удовлетворенной улыбкой рассматривает… Все остальные тихо лежат, не подавая признаков жизни, отличаясь от трех покойников только тем, что на последних больше нет ни одеял, ни шинелей. Картина душераздирающе-нереальная. Даже коротышка, восседающий на горе шинелей как главный блюститель порядка, кажется, больше не принимает своих товарищей за живых. Он следит за разгневанным взглядом Херберта со смиренной гордостью хозяина балагана, который выставляет напоказ свои диковинки. Однако на его лице проступает выражение лукавой заинтересованности, когда Херберт обращается к раненому, лежащему от других в отдалении. Еще совсем мальчишка, лет девятнадцать-двадцать. Скрестил на груди руки и улыбается так сладостно, как будто он на солнечной лужайке среди цветов. Но в действительности он лежит на сером одеяле. Цвет необычный, крапчатый, словно оно сильно пропитано каким-то веществом. Только наклонившись поближе, Херберт понимает, что сереет нечто живое! Вши, мириады вшей!