Прощание с миром
Шрифт:
Мы выбрались из центра этого городка и двинулись по улице, которая тянулась по кромке леса. С одной стороны дороги был лес, с другой — улица, на которой — за проволочной сеткой — стояли низенькие, плоские, словно бы прижатые к земле дома. Тут было потише, по гак сильно задувало. Лес был и вовсе тихий, молчаливый, словно бы задумавшийся о чем-то своем.
Мы долго еще кружили во тьме, в полутьме этой, на этой окаймленной лесом улице с чернильно-синими, в этот час недвижно стоявшими в глубине деревьями, пока наконец, не выбирая особенно, не втянулись в один двор и не завели лошадей, остановившись в первом попавшемся, не занятом пока еще, небольшом, одноэтажном тоже, на самой дороге стоящем доме, неприбранном, грязном, с окнами, заделанными ржавыми железными решетками, со слабо различимым
Мы быстро втащили сюда свои пожитки, все, что мы обыкновенно возили с собой, свалили все это в кучу в углу у двери, и первое, что мы сделали, это натаскали соломы и, застелив ее поверху плащ-палатками, приготовили одну достаточно теплую постель на всех. Отыскали не знаю где какую-то вонючую карбидную лампу, я их тут впервые увидел, там, на Калининщине, да и в Прибалтике тоже, у нас их не было, мы обходились без них, наспех чем придется занавесили окна, устроим какую-никакую светомаскировку, засветили все коптушки и плошки, какие у нас были с собой. Ездовой наш, Афонин, на этой черной плите в котле этом вскипятил воды. Тут, возле камина, была навалена целая гора брикетов бурого угля, оставшегося, должно быть, еще от прежних постояльцев, и мы, при свете выедающей глаза карбидной лампы, быстро, быстро, не теряя времени даром, принялись мыть головы, сливая друг другу из чайника. Мы очень торопились, очень спешили...
С нами была Тоня. Ей ничего не оставалось другого, потому что время приближалось к полуночи, а медсанрота ее расположилась еще неизвестно где. А может быть, ей тоже хотелось встретить этот Новый год с нами. Как бы там ни было, она, когда мы выгрузились из эшелона, все время оставалась с: нами. Как ехала с нами в одном эшелоне, в нагоне этом, так и въехала с нами в эту хату.
Одним словом, мы все успели помыть наши лохмы, причесались и даже успели подшить подворотнички. Тоня тоже успела переодеться, надела платье, то есть ту же гимнастерку, но сшитую заодно с юбкой,— военное платье. И теперь, в этом платье, она уже тем более была женщина, дама.
В самую последнюю минуту, когда уже надо было за с тол садиться, Тоня выскочила за дверь, на улицу, и скоро, лес был рядом, вернулась оттуда с веточкой сосны, совсем маленькой, отломанной ею. Она убрала ее, утыкала кусочками ваты из индивидуального пакета и поставила ее, эту елочку, на стол в бутылку... И уж совсем неожиданным было то, что, когда сели за стол и разложили дымящуюся картошку — полмешка еще ее у нас оставалось от той, что мы захватили с собой в дорогу, оттуда, из Латвии,— и шпроты, тоже предусмотрительно припасенные нами, Афонин наш разлил по кружкам спирт. Оказалось, что на складе, куда он успел смотаться, опять же пока мы прихорашивались, к Новому году выдали спирт. Пока его разводили водой, удивлялись и радовались, стрелки часов приблизились к двенадцати. Мы, что называется, только-только успели...
Мы еще не знали, по-настоящему, где мы находимся, где мы выгрузились, что это за места, какие вокруг города, как далеко фронт, где он, как далеко мы от войны, от передовой, где нам всегда положено было быть. С этой переброской нашей мы, надо сказать, уже порядочно отвыкли от всего, и от войны, и от фронта, от всего, что у нас было связано с ним. Мы только знали, что мы в Польше, где-то в самом центре большого, растянувшегося на много сотен километров фронта.
Мы сели за стол. Нет, уже не сели, времени у нас на это не оставалось, а — по часам на моей руке — встали над столом, подняли в кружках разлитый спирт и, не в меру счастливые, не в меру довольные и веселые, выпили, выпили за Новый год, за встречу Нового года. Мы даже думать не могли, что нам так повезет! Чистые, умытые, сидели мы за нашим праздничным
Такая была эта первая ночь на польской земле.
Явышел с Тоней на улицу. Яне знал, хорошо ли это, что мы уходим с Тоней вдвоем, не обидятся ли остальные на меня, на нас. Ведь до того времени тут, за столом, она держалась так, как если бы мы были для нее все одинаковы. Мы были очень смущены поэтому, когда уходили.
Ночь, к нашему удивлению, оказалась не такой уж темной, как можно было думать, когда мы сидели в доме, при свете озаряющей стол лампы, она была даже светлой — от снега, выпавшего за то время, пока мы сидели за этим своим новогодним столом. Снег шел еще и теперь, и все вокруг нас, и заборы, и лес, насколько он был виден, и эти деревья на дороге
— все было покрыто липким, мокрым и пухлым снегом.
Было тихо, было очень тихо. Нельзя было поверить, что где-то идет война. Тишина была столь полная, неожиданная, как будто везде и всюду стояла такая вот тишина... В глубине леса вспыхивали ненадолго какие-то огоньки, по временам оттуда доносился конский храп. Там, как видно, размещались наши полки, прибывшие раньше нас. Мы шли молча, не торопясь, прислушиваясь к тому, что делилось вокруг нас. Лес вокруг нас был наполнен жизнью, он был живой, шевелящийся. Среди сосен, вблизи и вдалеке, различались повозки, телеги, привязанные к телегам хрумкающие, переступающие с ноги на ногу лошади. Из труб землянок тянулся дым, и трубы эти, облепленные снегом, тоже были видны, видны были и палатки, растянутые между деревьями. Даже какие-то разговоры приглушенно доносились до нас, хотя ни одного слова разобрать было нельзя. Время от времени в лесу, в землянке откидывалось навешенное над входом прикрытие и на какое-то мгновение вспыхивал свет, который тут же пропадал. Все уже спали. Ни новоселья, ни праздника не чувствовалось. Как будто и не было никакого Нового года.
Мы шли по дорожке, по тропинке, которую еще можно было разобрать, инстинктивно стремясь не заходить за обочину, где могли быть мины. Заметно подмораживало. Редкие теперь снежинки вились в высоте над нами, но их не было видно, их можно было только ощутить, когда они попадали на лицо. Шли бок о бок и были в этот час одни в мире. Впервые были одни, наедине друг с другом и с самими собой... Дома, что тянулись с одной стороны дороги, давно уже кончились, и теперь вокруг нас был только этот вспыхивающий далекими огоньками лес. Было удивительно тихо, все погружено было в сон. Не хотелось нарушать эту давно не виданную, не слышанную давно тишину. Страшно было нарушить очарование этой ночи с ее зыбкими, слабыми, лишь изредка проглядывающими звездами.
Мы еще долго так шли по этой засыпанной снегом дороге. Тоня молчала, молчал и я. Над нами была только эта ночь, одна только эта ночь, и эти сосны, и эти возникающие наверху, над соснами, просветы неба. Мы шли между деревьями, стволы которых казались одинаково черными, шли рука об руку, совсем одни, одни в незнакомом нам мире. Кое- где зажигались ракеты, так, без нужды, без надобности пущенные; над нами, над дорогой и над лесом этим стрекотало время от времени: пролетала наша фанерка «У-2»,—и взметывался луч прожектора. Все было как на войне, и этот упертый в небо столб прожектора, и эти гудящие самолеты, хотя неизвестно было, где он, этот фронт, где она, война. Слишком была уж для нас внезапна эта переброска на другой фронт! Мы ведь все еще так и не знали, где мы находимся, знали только, что в Польше. Но Польша велика...
Во всем мире была только война и мы.
Человек не знает, что с ним произойдет через минуту, через две, в особенности на войне, но тут никакой войны не было, а было то, что было и что неминуемо должно было случиться рано или поздно. Ятолько не думал, что эго случится так скоро.
Мы долго бродили с ней в этот вечер, и я поцеловал ее. И тут я не знаю, что произошло, но только она вдруг ни с того ни с сего расплакалась, это было очень неожиданно для меня.